Неточные совпадения
Время
от времени он подымал худую, жилистую
руку и тер ею свой лоб.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда
от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих
рук».
Время
от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал
рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая
от удовольствия глаза.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой
руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться
от военной службы.]
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в
руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие
от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже
руки повело
от ужаса, и она только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На лавке, подложив старую свитку в головы, спала мертвым сном Федора.
—
От тоби на… — проговорил он, наконец, разводя
руками. — Лукерья, а где твой Терёх, вгадай?
Пашка в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться
от родительской
руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Опомнившись
от потасовки и поощренный отцом, Илюшка опять обругал мать, но не успел он докончить ругани, как чья-то могучая
рука протянулась через стойку, схватила его и подняла за волосы.
Рачителиха бросилась в свою каморку, схватила опояску и сама принялась крутить Илюшке
руки за спину. Озверевший мальчишка принялся отчаянно защищаться, ругал мать и одною
рукой успел выхватить из бороды Морока целый клок волос. Связанный по
рукам и ногам, он хрипел
от злости.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать,
от усердия к благодетелю у него даже
руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла
от русской печи к окну. Те же ловкие
руки, которые заставили ее кланяться бабушке в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись
от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо
руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
— Ишь какие вострые глаза: узнала тятьку! — похвалила Таисья, заслоняя глаза
от солнца
рукой. — Твой тятька в кругу шарашится. Прежде-то сам хватски боролся, а ноне, ишь, ребятишек стравляет.
Утром она едва поднималась,
от натуги ломило поясницу, и
руки, и ноги.
Не успели они кончить чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел в дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась
от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее
руки тряслись
от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
За день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона, а
от нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было на
руку беглецам. Скоро показался и Талый, то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
Аннушка сегодня злилась на всех, точно предчувствуя ожидавшую ее неприятность. Наташка старалась ее задобрить маленькими услугами, но Аннушка не хотела ничего замечать. Подвернувшийся под
руку Корнило получил
от нее такой град ругательств, что юркнул в первую печь, как напрокудивший кот.
Дети, взявшись за
руки, весело побежали к лавкам, а
от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с такими же колоннами, как и господский дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
В скитах ждали возвращения матери Енафы с большим нетерпением. Из-под горы Нудихи приплелась даже старая схимница Пульхерия и сидела в избе матери Енафы уже второй день. Федосья и Акулина то приходили, то уходили, сгорая
от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа, за ней остальные, а последним вошел Мосей, тащивший в обеих
руках разные гостинцы с Самосадки.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на
руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего
от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
В то самое утро, когда караван должен был отвалить, с Мурмоса прискакал нарочный: это было известие о смерти Анфисы Егоровны… Груздев рассчитывал рабочих на берегу, когда обережной Матюшка подал ему небольшую записочку
от Васи. Пробежав глазами несколько строк, набросанных второпях карандашом, Груздев что-то хотел сказать, но только махнул
рукой и зашатался на месте, точно его кто ударил.
— А ты здравствуй, Анна, — здоровался Тит немного прилипавшим языком. — Мы, этово-тово, ударили по
рукам. Видно,
от суженого не уйдешь…
Отдохнувший на покосе Тит начал забирать семью опять в свои
руки и прежде всего, конечно, ухватил баб. Особенно доставалось Домнушке, которая совсем отвыкла
от страды.
Познакомившись с Таисьей давно, Нюрочка стала бывать у ней только с переездом на Крутяш, благо
от Пеньковки до Кержацкого конца было
рукой подать.
Красивое это озеро Октыл в ясную погоду. Вода прозрачная, с зеленоватым оттенком. Видно, как по дну рыба ходит. С запада озеро обступили синею стеной высокие горы, а на восток шел низкий степной берег, затянутый камышами. Над лодкой-шитиком все время с криком носились белые чайки-красноножки. Нюрочка была в восторге, и Парасковья Ивановна все время держала ее за
руку, точно боялась, что она
от радости выскочит в воду. На озере их обогнало несколько лодок-душегубок с богомольцами.
Таисья переходила
от одной кучки к другой и напрасно кого-то хотела отыскать, а спросить прямо стеснялась. Нюрочка крепко уцепилась ей за
руку, — она едва держалась на ногах
от усталости.
Между бабами, сбегавшимися опять на одном дворе, постоянно возникали мелкие ссоришки, тем более что над ними не было железной
руки свекровушки Палагеи и они могли вздорить и перекоряться
от свободности.
— Большие тысячи, сказывают… Ну, их, значит, старцев, и порешили в лесу наши скитские, а деньги себе забрали. Есть тут один такой-то инок… Волк он, а не инок. Теперь уж он откололся
от скитов и свою веру объявил. Скитницу еще за собой увел… Вот про него и сказывают, что не миновали его
рук убитые-то сибирские старцы.
Авгарь, побелевшая
от ужаса, делала знаки, чтобы Конон не отворял двери, но он только махнул на нее
рукой. Дверь была без крючка и распахнулась сама, впустив большого мужика в собачьей яге. [Яга — шуба вверх мехом. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] За ним вошел другой, поменьше, и заметно старался спрятаться за первым.
— Макарушка, голубчик… — ласково зашептала она, стараясь отвести его
руку от дверной скобы. — Ведь его убьют… Макарушка, ради истинного Христа… в ножки тебе поклонюсь…
Один момент — и детская душа улетела бы из маленького тельца, как легкий вздох, но в эту самую минуту за избушкой раздался отчаянный, нечеловеческий крик. Макар бросился из избушки, как был без шапки. Саженях в двадцати
от избушки, в мелкой березовой поросли копошились в снегу три человеческих фигуры. Подбежав к ним, Макар увидел, как солдат Артем одною
рукой старался оттащить голосившую Аграфену с лежавшего ничком в снегу Кирилла, а другою
рукой ощупывал убитого, отыскивая что-то еще на теплом трупе.
Петр Елисеич без шапки бегом бросился к конторе и издали еще махал
руками мужикам, чтобы несли больного в господский дом. Голиковский дождался, пока принесли «убившегося» в сарайную к Сидору Карпычу, и с удивлением посмотрел на побелевшую
от страха Нюрочку.