Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, —
такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой
были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
Катре
было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо
так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
— Пустяки: и курица
пьет, ангел мой. А если не умеешь,
так нужно учиться у людей опытных.
Рабочие снимали перед ним свои шляпы и кланялись, но старику казалось, что уже все
было не
так и что над ним смеются.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор,
поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра
будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать…
Так и скажи, что исправник приехал.
— А
так… Попы
будут манифесты читать, какая это воля?..
—
Так уж лучше я
выпью за твое здоровье…
— Это вам
так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже
будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные —
такие же люди, как и все другие. Да,
есть человеческое достоинство, как
есть зверство…
Вспышка у Мухина прошла
так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает, что
есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать то, чего не знали до нынешнего дня.
— Ничего, не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные
будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
Скоро весь господский дом заснул, и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки
есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а
так как на Урале в то время рабочих рук
было мало, то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Он первый расчистил лес под пашню и завел пчел; занимался он, главным образом, рыболовством на озерах, хотя эти озера и сдавались крупным арендаторам,
так что население лишено
было права пользоваться рыбой.
— По осени гусей считают, Иван Семеныч, — скромничал Груздев, очень польщенный
таким вниманием. — Наше
такое дело: сегодня богат, все
есть, а завтра в трубу вылетел.
— Нюрочка, помни этот день: другого
такого дня не
будет… Молись хорошенько богу, твоя детская чистая молитва дойдет скорее нашей.
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно
было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей,
так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
Да и как
было сидеть по хатам, когда
так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно
было получить, как не в Дунькином кабаке?
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать
так пировать, а там пусть дома жена
ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
— Вот што, старички, родимые мои… Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне
такую штуку: кто теперь
будет у нас на фабрике робить, а?
— Ото
так, сынку… Доходи ближе, вже жь покажу тоби, пранцеватому, батькову горилку!.. Як потягну за чупрыну, тогда и
будешь козак.
— Нет, ты постой, Дорох… Теперь мы
так с тобой, этово-тово,
будем говорить.
Есть у меня сын Павел?
—
Так,
так, Федорка… вспомнил. В нашем Туляцком конце видал, этово-тово, как с девчонками бегала. Славная девушка, ничего, а выправится — невеста
будет.
—
Так,
так…
Так я тово, Дорох, про Федорку-то, значит, тово… Ведь жениха ей нужно
будет приспособить? Ну,
так у меня, значит, Пашка к тому времю в пору войдет.
— Вот я, Окулко, раньше всех волю получил… Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил, а я все-таки устоял… Вот каков я
есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева дни… на смерть били.
— Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем…
Такой обычай существовал, а Луи-Филипп
был добряк. Ну, и я обедал…
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо
поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен
таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку
так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался
было плясать исправник, да Окулко помешал… И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
— Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом
так: кто теперь Устюжанинову робить на ней
будет, а? Тоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
— Меня не
будет, Тишка пойдет под домну! — ревел Никитич, оттесняя Самоварника к выходу. — Сынишка подрастет, он заменит меня, а домна все-таки не станет.
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу
такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки
были холодны, как лед.
Пульс
был нехороший, и Петр Елисеич только покачал головой.
Такие лихорадочные припадки
были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Так, например, обедавший с французским королем Мухин на Самосадке
был встречен проклятиями.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо,
так было и теперь.
Когда-то давно Ганна
была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно
была чужая. Стоптанные старые сапоги
так и болтались у ней на ногах. С моста нужно
было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
Таких крытых дворов в Туляцком конце
было уже штук пять, а у хохлов ни одного.
— Та
будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка, какая она сноха в
таком большом дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Когда пришлось женить Макара, горбатовская семья
была большая, но всё подростки или ребята,
так что у Палагеи со старшею снохой «управа не брала».
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг.
Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Так как место около кучера на козлах
было занято обережным, то Груздев усадил Илюшку в экипаж рядом с собой.
Хорошая мебель
была набита везде,
так что трудно
было ходить.
Нюрочке вдруг сделалось страшно: старуха
так и впилась в нее своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела
было поцеловать худую и морщинистую руку молчавшей старухи, но рука Таисьи заставила ее присесть и поклониться старухе в ноги.
Все эти церемонии
были проделаны
так быстро, что девочка не успела даже подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она
будет целовать руку у сердитой бабушки.
— Басурманку-то свою похоронил? — пытала старуха. — Сказала тогда, што не
будет счастья без родительского благословения… Оно все
так и вышло!
— Мать, опомнись, что ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!.. Мне
так тяжело
было идти к тебе, а ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
Наконец, ему
было просто совестно перед Нюрочкой, которая
так умненько наблюдала за всем своими светлыми глазками.
— Пойдем теперь за стол,
так гость
будешь, — говорила старуха, поднимаясь с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать…
Мухин внимательно оглядывал всю избу, которая оставалась все
такою же, какою
была сорок лет назад.
— Я
так сказал, матушка, — неловко оправдывался Мухин, поглядывая на часы. — У меня
есть свои ружья.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком
был,
так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.