Неточные совпадения
— Дай
поесть, — неожиданно проговорил Тишка, опускаясь на лавку. — С утра
еще маковой росинки во рту не бывало, Домнушка.
— Эге, кума, ты
еще жива, — подмигивая, ответил ей исправник. — Готовь нам закуску: треба
выпить горилки…
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто
еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже
будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство
еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все другие. Да,
есть человеческое достоинство, как
есть зверство…
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это
еще при твоем родителе
было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Скоро весь господский дом заснул, и только
еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки
есть человеческое достоинство, черт возьми!..
— Эй, Антип, воля пришла… Завтра, брат, все вольные
будем! Если бы тебе
еще зубы новые дать на воле-то…
В прежние времена, когда
еще не
было заводов, в этих местах прятались всего два раскольничьих выселка: на р.
Машинная, кроме своего прямого назначения, служила
еще местом заключения и наказания, — конюха, между прочим, обязаны
были пороть виноватых.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался
было заснуть, но сон
был «переломлен», и ничего не оставалось, как подняться и
еще раз обругать долгоспинника.
Слышно
было, как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь да как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и
еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
Домнушка, Катря и казачок Тишка выбивались из сил: нужно
было приготовить два стола для панов, а там
еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков и кафтанников и самый большой стол для лесообъездчиков и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей, так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
О воле точно боялись говорить, — кто знает, что
еще будет? — а старики грустно вздыхали: может, и хуже
будет.
Небольшая захватанная дверка вела из-за стойки в следующую комнату, где помещалась вся домашность кабацкой семьи, а у целовальничихи
было шестеро ребят и меньшенький
еще ползал по полу.
— Родимый мой, а?.. Какое я тебе слово скажу, а?.. Кто Устюжанинову робить на фабрике
будет, а?.. Родимый мой, а
еще что я тебе скажу, а?..
— Терешка, хочешь водки? — окликнул его Окулко. — Рачителиха, давай им всем по стакану… Парасковея, аль не узнала?.. Наливай
еще по стакану! — командовал развеселившийся Окулко. — Всем воля вышла… Гуляй на все, сдачи не
будет.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил
еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как
будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
—
Было дело… Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да
еще дурачка Терешку. Чистая галуха! [На фабричном жаргоне «галуха» — умора. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все
еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую голову. — Как ты сказал: кто
будет на фабрике робить?
Боже мой, как это
было давно, и из всей «академии» в живых оставались только двое: он, Петька Жигаль, да
еще Сидор Карпыч.
— Вон какие славные избы у туляков… — невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. — Наши хохлы ленивые да пьянчуги… о, чтоб им пусто
было!.. Вон тулянки уж печки истопили, а наши хохлушки только
еще поднимаются…
Старуха не прочь
была выпить, причем стонала и жаловалась на свою судьбу
еще больше, чем обыкновенно.
— А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она
еще в девках
была. Ее в хомуте водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли уже из богатого дома, — значит, ею нельзя
было так помыкать, как Татьяной, да и работать по-настоящему
еще нужно
было учить.
Были у Горбатого
еще два сына: один — Артем, муж Домнушки, женившийся на ней «по соседству», против родительской воли, а другой — учитель Агап.
Еще был бы служащий или просто попал куда «на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда другое дело, а то учитель — последнее дело.
Самосадка
была основана раскольничьими выходцами с реки Керженца и из Выгорецких обителей, когда Мурмосских заводов
еще и в помине не
было.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский.
Еще когда ползунком
был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье
было под сорок лет, но ее восковое лицо все
еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
— Ну, не
буду, не
буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а
еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика
было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул...
Матюшка
был пониже Макара ростом, но
еще плотнее.
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен
был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное:
еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
— Все свое
будет, некупленное, — повторяли скопидомки-тулянки. — А хлебушко
будет, так какого
еще рожна надо! Сказывают, в этой самой орде аржаного хлеба и в заведенье нет, а все пшеничный
едят.
Везде
было занято, где можно, а до осени, когда начинается поденщина,
еще далеко.
Выйдя от приказчика, старики долго шли молча и повернули прямо в кабак к Рачителихе.
Выпив по стаканчику, они
еще помолчали, и только потом уже Тит проговорил...
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в других только
еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то
есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
У Таисьи все хозяйство
было небольшое, как и сама изба, но зато в этом небольшом царил такой тугой порядок и чистота, какие встречаются только в раскольничьих домах, а здесь все скрашивалось
еще монастырскою строгостью.
— Ступай, ступай, голубушка, откуда пришла! — сурово проговорила она, отталкивая протянутые к ней руки. — Умела гулять, так и казнись… Не стало тебе своих-то мужиков?.. Кабы
еще свой, а то наслушат теперь мочегане и проходу не дадут… Похваляться
еще будут твоею-то бедой.
— А закуска
будет, святая душа? —
еще смиреннее спрашивал Кирилл. — Капустки бы али редечки с конопляным маслом… Ох, горе душам нашим!
Новые тесовые ворота действительно
были вымазаны дегтем, и Таисья «ужахнулась»
еще раз.
Зимой из Кержацкого конца на заимку дорога шла через Крутяш, но теперь Березайка
еще не замерзла, а лубочные пошевни Таисьи должны
были объехать заводскою плотиной, повернуть мимо заводской конторы и таким образом уже попасть на правый берег.
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними
еще свой разговор
будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
— Вот вы все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да
еще вы же и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом».
Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого не
было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
Двадцать верст промелькнули незаметно, и когда пошевни Таисьи покатились по Самосадке, в избушках
еще там и сям мелькали огоньки, — значит,
было всего около девяти часов вечера. Пегашка сама подворотила к груздевскому дому — дорога знакомая, а овса у Груздева не съесть.
Это
было на руку Таисье: одним глазом меньше, да и пошутить любил Самойло Евтихыч, а ей теперь совсем не до шуток. Дома оставалась одна Анфиса Егоровна, которая и приняла Таисью с обычным почетом. Хорошо
было в груздевском доме летом, а зимой
еще лучше: тепло, уютно, крепко.
— Повертка к Чистому болоту выпала, — объяснил он, нерешительно подходя к саням. — Ночью-то, пожалуй, болото и не переехать… которые окна
еще не застыли, так в них попасть можно. Тут сейчас
будет старый курень Бастрык, а на нем
есть избушка, — в ней, видно, и заночуем. Тоже и лошадь затомилась: троих везет…
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге.
Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и
был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал
еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
— Ну, ты, недотрога-царевна, долго
еще будешь мерзнуть? Иди погрейся…
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя приняли… Так и
будь мужиком, а то
еще скитские встренутся да
будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и глядит: сердитует он на меня незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…