Неточные совпадения
— Отчего же он не остановился
у Бахаревых? — соображала Заплатина, заключая свои кости в корсет. — Видно,
себе на уме… Все-таки сейчас поеду к Бахаревым. Нужно предупредить Марью Степановну… Вот и партия Nadine. Точно с неба жених свалился! Этакое счастье этим богачам: своих денег не знают куда девать, а тут, как снег на голову, зять миллионер… Воображаю:
у Ляховского дочь,
у Половодова сестра,
у Веревкиных дочь,
у Бахаревых целых две… Вот извольте тут разделить между ними одного жениха!..
Шестилетний мальчик не понимал, конечно, значения этих странных слов и смотрел на деда с широко раскрытым ртом. Дело в том, что, несмотря на свои миллионы, Гуляев считал
себя глубоко несчастным человеком:
у него не было сыновей, была только одна дочь Варвара, выданная за Привалова.
Разведки в Саянских горах живо унесли
у него последние сбережения, и он принужден был принять к
себе в компанию Привалова, то есть вести дело уже на приваловские капиталы.
У нее для всех обиженных судьбой и людьми всегда было в запасе ласковое, теплое слово, она умела и утешить, и погоревать вместе, а при случае и поплакать; но Верочка умела и не любить, — ее трудно было вывести из
себя, но раз это произошло, она не забывала обиды и не умела прощать.
— Ведь ты
у меня гениальнейшая женщина!.. А!.. Этакого осетра в жильцы
себе заполучила… Да ведь пожить рядом с ним, с миллионером… Фу, черт возьми, какая, однако, выходит канальская штука!..
Не отдавая
себе отчета в том, что его тянуло в бахаревский дом, Привалов скучал в те свободные промежутки, которые
у него оставались между двумя визитами к Бахаревым.
— Слава богу, слава богу, что вы приехали наконец! — улыбаясь Привалову, говорила Павла Ивановна. — Дом-то валится
у вас, нужен хозяйский глаз… Да, я знаю это по
себе, голубчик, знаю.
У меня все вон развалилось.
Действительно, лицо Веревкина поражало с первого раза: эти вытаращенные серые глаза, которые смотрели, как
у амфибии, немигающим застывшим взглядом, эти толстые мясистые губы, выдававшиеся скулы, узкий лоб с густыми, почти сросшимися бровями, наконец, этот совершенно особенный цвет кожи — медно-красный, отливавший жирным блеском, — все достаточно говорило за
себя.
Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой захмелевшего человека, Бахарев вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись только последние слова его разговора с самим
собой: «А Привалова я полюбил… Ей-богу, полюбил!
У него в лице есть такое… Ах, черт побери!..» Привалов и Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из стакана портер большими аппетитными глотками.
Заплатина прильнула к окну;
у ней даже сердце усиленно забилось в высохшей груди: куда поедет Привалов? Если направо, по Нагорной — значит, к Ляховскому, если прямо, по Успенскому бульвару — к Половодову. Вон Ипат и извозчика свистнул, вон и Привалов вышел, что-то подумал про
себя, посмотрел направо и сказал извозчику...
— Нет, Василий Назарыч, я никогда не буду золотопромышленником, — твердым голосом проговорил Привалов. — Извините меня, я не хотел вас обидеть этим, Василий Назарыч, но если я по обязанности должен удержать за
собой заводы, то относительно приисков
у меня такой обязанности нет.
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший
у дивана, концертную рояль
у стены, картины, — все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама
себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей.
— Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! — закричал Веревкин, когда в дверях столовой показалась высокая полная женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого цвета платье. — Представь
себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что
у меня чуть очи изо лба не повылезли…
— Ах, секрет самый простой: не быть скучным, — весело отвечал Половодов. — Когда мы с вами будем
у Ляховского, Сергей Александрыч, — прибавил он, — я познакомлю вас с Софьей Игнатьевной… Очень милая девушка! А так как она вдобавок еще очень умна, то наши дамы ненавидят ее и, кажется, только в этом и согласны между
собой.
Когда Антонида Ивановна полоскалась
у своего умывального столика, Половодов нерешительно проговорил, видимо что-то соображая про
себя...
— Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы, кажется, уже испытали на
себе их действие. Но
у отца это прорывается минутами, а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту историю с Костей. Вы знаете, из-за чего они разошлись?
— О-о-о… — стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник не получает, чи-нов-ник!.. Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный,
у него кокарда на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А ты что? Ну, посмотри на
себя в зеркало: мужик, и больше ничего… Надел порты да пояс — и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
— Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с
собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, — мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой
у нас бывает бал… Только это совсем не то, что
у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была
у них на балу, — весело, прелесть! А
у нас больше купцы бывают и только пьют…
— Понимаю, Надя, все понимаю, голубчик. Да бывают такие положения, когда не из чего выбирать. А
у меня с Ляховским еще старые счеты есть кое-какие. Когда он приехал на Урал, гол как сокол, кто ему дал возможность выбиться на дорогу? Я не хочу приписывать все
себе, но я ему помог в самую трудную минуту.
— Ах, я, право, совсем не интересуюсь этим Приваловым, — отозвалась Хиония Алексеевна. — Не рада, что согласилась тогда взять его к
себе на квартиру. Все это Марья Степановна… Сами знаете, какой
у меня характер: никак не могу отказать, когда меня о чем-нибудь просят…
Хиония Алексеевна не могла
себя сдержать и высказала все, что
у нее накипело на душе. Половодова выслушала ее со снисходительной улыбкой и ничего не ответила.
— Там это было действительно так, а
у нас получается противоположный результат: наша политика относительно заводов вместо развития промышленности создала целое поколение государственных нищих, которые, лежа на неисчислимых сокровищах, едва пропитывают
себя милостыней. Результат получился как раз обратный: вместо развития горной промышленности мы загородили ей дорогу чудовищной монополией.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но
у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что чувствуешь
себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
— Ах, душечка, не поднимайте плечи, — упрашивала Хиония Алексеевна Аллу, — вот
у вас в этом месте,
у лопатки, делается такая некрасивая яма… Необходимо следить за
собой.
Мазурка кончилась сама
собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися на затылке волосами.
У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
Зося закусила губу и нервно откинула свои белокурые волосы, которые рассыпались
у нее по обнаженным плечам роскошной волной: в ее красоте в настоящую минуту было что-то захватывающее, неотразимое, это была именно сила, которая властно притягивала к
себе. Нужно было быть Лоскутовым, чтобы не замечать ее волшебных чар.
— Софья Игнатьевна… прежде всего успокойтесь, — тихо заговорил Лоскутов, стараясь осторожно отнять руки от лица. — Поговоримте серьезно… В вас сказалась теперь потребность любви, и вы сами обманываете
себя.
У вас совершенно ложный идеализированный взгляд на предмет вашей страсти, а затем…
Хиония Алексеевна добивалась сделаться поверенной в сердечных делах Антониды Ивановны, но получила вежливый отказ.
У Хины вертелся уже на кончике языка роковой намек, что ей известны отношения Половодовой к Привалову, но она вовремя удержалась и осталась очень довольна
собой, потому что сказанное слово серебряное, а не сказанное — золотое.
— Да очень просто: взяла да ушла к брату… Весь город об этом говорит. Рассказывают, что тут разыгрался целый роман… Вы ведь знаете Лоскутова? Представьте
себе, он давно уже был влюблен в Надежду Васильевну, а Зося Ляховская была влюблена в него… Роман, настоящий роман! Помните тогда этот бал
у Ляховского и болезнь Зоси? Мне сразу показалось, что тут что-то кроется, и вот вам разгадка; теперь весь город знает.
У Заплатиной кружилась даже голова, когда она про
себя перечисляла различные статьи этого богатства.
Во-первых, пани Марина приняла Хину с ее французским языком с такой леденящей любезностью, что
у той заскребли кошки на сердце; во-вторых, Давид, отлично знавший Хионию Алексеевну по Общественному клубу, позволил
себе с ней такие фамильярности, каких она совсем не желала для первого визита.
В самых ласках и словах любви
у нее звучала гордая нотка; в сдержанности, с какой она позволяла ласкать
себя, чувствовалось что-то совершенно особенное, чем Зося отличалась от всех других женщин.
— А так, как обнаковенно по семейному делу случается: он в одну сторону тянет, а она в другую… Ну, вздорят промежду
себя, а потом Сереженька же
у нее и прощения просят… Да-с. Уж такой грех, сударь, вышел, такой грех!..
Телкин подробно еще раз показал и объяснил, где нужно, весь двигавшийся механизм. Глаза
у него блестели, а лицо подернулось легкой краской; он сдерживал
себя, стараясь не выдать волновавшего его чувства счастливой гордости за шевелившееся, стучавшее и шумевшее детище.
Этот тон смутил Зосю. Несколько дней она казалась спокойнее, но потом началась старая история. Привалова удивляло только то, что Половодов совсем перестал бывать
у них, и Зося, как казалось, совсем позабыла о нем. Теперь
у нее явилось новое развлечение: она часов по шести в сутки каталась в санях по городу, везде таская за
собой Хину. Она сама правила лошадью и даже иногда сама закладывала свой экипаж.
— Вы заживо меня хороните, доктор! — горячился Ляховский. —
У меня все готово, и завещание написано на имя Зоси. Все ей оставляю, а Давиду — триста рублей ежегодной пенсии. Пусть сам учится зарабатывать
себе кусок хлеба… Для таких шалопаев труд — самое лучшее лекарство… Вы, пожалуйста, не беспокойтесь:
у меня давно все готово.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за
себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли
у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
Этот карточный турнир сосредоточил на
себе общее внимание, и, как военные бюллетени, шепотом передавали технические фразы: «
У Ивана Яковлича заколодило…
Это был средних лет мужчина, с выправкой старого военного; ни в фигуре, ни в лице, ни в манере
себя держать, даже в костюме
у него решительно ничего не было особенного.
Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой;
у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами
собой падали на стол.
В исповеди Привалова чего-то недоставало, чувствовался заметный пробел, — Надежда Васильевна это понимала, но не решалась поставить вопрос прямо.
У Привалова уже вертелось на языке роковое признание в своей погибшей, никому не известной любви, но он преодолел
себя и удержался.
Понятно, какой переполох произвело неожиданное появление Веревкина во внутренних покоях самой Марьи Степановны, которая даже побледнела от страха и посадила Верочку рядом с
собой, точно наседка, которая прячет от ястреба своего цыпленка под крылом.
У Павлы Ивановны сыпались карты из рук — самый скверный признак, как это известно всем игрокам.
Почему ей не хотелось ехать в Гарчики — Надежда Васильевна сама не могла дать
себе обстоятельного ответа, а просто
у нее, как говорится, не лежала душа к мельнице.
—
У меня есть до вас большая просьба. Я уеду надолго, может быть, на год. Если бы вы согласились помогать Илье Гаврилычу в нашем деле, я был бы совершенно спокоен за все. Мне необходимо такое доверенное лицо, на которое я мог бы положиться как на самого
себя.
Вот и передняя, потом большая комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя, вся в черном, бледная, со строгим взглядом… Она узнала отца и с радостным криком повисла
у него на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал в холодных сенях, творя про
себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы.
Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь
себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой в могиле, целый век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь
у меня в руках громадный капитал…