Неточные совпадения
— Балчуговские сами
по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А какие места:
по Суходойке-реке,
по Ипатихе,
по Малиновке — везде золото.
Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
Ведь я разносил
по книгам-то
все расходы: где десять рабочих — писал сто, где сто кубических сажен земли вынуто — писал тысячу…
— Не нашего ума дело, вот и
весь сказ, — сурово ответил старик, шагая
по размятому грязному снегу. — Без нас найдутся охотники до твоего золота… Ступай к Ермошке.
Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, — это на двадцать-то душ!..
По гривеннику не заработали.
— Ну, что он? Поди, из лица
весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится
по мамыньке — ну, да мне-то это
все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
В нем,
по глубокому убеждению
всей семьи и
всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч «ходил в штейгерах близко сорок лет», а другие наживали на таких местах состояние в два-три года.
Из
всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков, так и перестарок.
Да и
все остальные растерялись. Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу
по этому случаю.
Прокопий,
по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за
все про
все отдувайся он один, а сами, чуть что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы
все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и
все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка.
По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
До Тайболы считали верст пять, и дорога
все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от «казенной каторги», как говорил Мыльников, потому что золотые промысла раскинулись
по ту сторону Балчуговского завода.
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая
по лошадиной спине. —
Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а
все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить
по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас,
по пути заверну.
— Что же вера?
Все одному Богу молимся,
все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна
по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная
по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
Вот загудел и свисток на фабрике. Под окнами затопали торопливо шагавшие с фабрики рабочие —
все торопились
по домам, чтобы поскорее попасть в баню. Вот и зять Прокопий пришел.
«Банный день» справлялся у Зыковых
по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после
всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались.
Мыльников презрительно фыркнул на малодушного Яшу и смело отворил дверь в переднюю избу. Там шел суд. Родион Потапыч сидел по-прежнему на диване, а Устинья Марковна, стоя на коленях, во
всех подробностях рассказывала, как
все вышло. Когда она начинала всхлипывать, старик грозно сдвигал брови и топал на нее ногой. Появление Мыльникова нарушило это супружеское объяснение.
Мыльников с важностью присел к столу и рассказал
все по порядку: как они поехали в Тайболу, как
по дороге нагнали Кишкина, как потом Кишкин дожидался их у его избушки.
— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот
по весне выйдет на волю Кедровская дача, так надо не упустить случая…
Все кинутся туда, ну и мы сговорились.
Карачунский повел его прямо в столовую. Родион Потапыч ступал своими большими сапогами
по налощенному полу с такой осторожностью, точно боялся что-то пролить. Столовая была обставлена с настоящим шиком: стены под дуб, дубовый массивный буфет с резными украшениями, дубовая мебель, поставец и т. д. Чай разливал сам хозяин. Зыков присел на кончик стула и
весь вытянулся.
— Вот я и хотел рассказать
все по порядку, Степан Романыч, потому как Кишкин меня в свидетели хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку и
все выпытывал про старое, а я догадался, что он неспроста, и ничего ему не сказал. Увертлив пес.
Весь секрет заключался в том, что Карачунский никогда не стонал, что завален работой
по горло, как это делают
все другие, потом он умел распорядиться своим временем и, главное, всегда имел такой беспечный, улыбающийся вид.
С появлением баушки Лукерьи
все в доме сразу повеселели и только ждали, когда вернется грозный тятенька. Устинья Марковна боялась, как бы он не проехал ночевать на Фотьянку, но Прокопию
по дороге кто-то сказал, что старика видели на золотой фабрике. Родион Потапыч пришел домой только в сумерки. Когда его в дверях встретила баушка Лукерья, старик
все понял.
По этапам-то вели нас близко полугода, так
всего натерпелись и думаем, что в каторге еще того похуже раз на десять.
Так в разговорах они незаметно выехали за околицу. Небо начинало проясняться. Низкие зимние тучи точно раздвинулись, открыв мигавшие звездочки. Немая тишина обступала кругом
все. Подъем на Краюхин увал точно был источен червями. Родион Потапыч по-прежнему шагал рядом с лошадью, мерно взмахивая правой рукой.
Родион Потапыч числился в это время на каторге и не раз был свидетелем, как Марфа Тимофеевна возвращалась
по утрам из смотрительской квартиры
вся в слезах. Эти ли девичьи слезы, девичья ли краса, только начал он крепко задумываться… Заметил эту перемену даже Антон Лазарич и не раз спрашивал...
Молодой умерла Марфа Тимофеевна и в гробу лежала такая красивая да белая, точно восковая. Вместе с ней белый свет закрылся для Родиона Потапыча, и на
всю жизнь его брови сурово сдвинулись. Взял он вторую жену, но счастья не воротил,
по пословице: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет. Поминкой
по любимой жене Марфе Тимофеевне остался беспутный Яша…
Каждое утро у кабака Ермошки на лавочке собиралась целая толпа рабочих. Издали эта публика казалась ворохом живых лохмотьев — настоящая приисковая рвань. А солнышко уже светило по-весеннему, и рвань ждала того рокового момента, когда «тронется вешняя вода». Только бы вода взялась, тогда
всем будет работа… Это были именно чающие движения воды.
Бедная женщина ходила
по своим горницам как тень и
вся дрожала, когда слышала шаги мужа.
Мыльников угощал
всех и ходил
по кабаку козырем.
— Уж я произведу… Во как
по гроб жизни благодарить будете… У меня рука легкая на золото; вот главная причина… Да…
Всем могу руководствовать вполне.
Он прошел наверх к Ермошке и долго о чем-то беседовал с ним. Ермошка и Ястребов были заведомые скупщики краденого с Балчуговских промыслов золота.
Все это знали;
все об этом говорили, но никто и ничего не мог доказать: очень уж ловкие были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он пил запоем, — хлопнув Ермошку
по плечу, каждый раз говорил...
Вся семья запряглась в тяжелую работу, а
по мере того, как подрастали дети, Тарас стал
все больше и больше отлынивать от дела, уделяя досуги любезным разговорам в кабаке Ермошки.
Жена Татьяна от работы, бедности и детей давно выбилась из сил и больше управлялась
по домашности, а воротила
всю работу Окся, под непосредственным наблюдением которой работали еще двое братьев-подростков.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой как камень, разговоры сразу оживились.
Все пропустили
по стаканчику, но колбасу ел один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела, как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
— Так ты нам с начала рассказывай, Мина, — говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. — Как у вас
все дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне
по Мутяшке ширпы били?
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то
по три зари, да ширп бы она же указала…» Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии
все каторжане да казаки; так золото и не далось.
Вся компания разразилась такой неистовой руганью
по адресу мужика, закопавшего золотую свинью, что Мина Клейменый даже напугался, что
все накинулись на него.
— Хочу, чтобы
все по нашей вере было…
Стяжатель
по натуре, Кишкин тащил в свою каморку решительно
все, что мог достать тем или другим путем: старую газету, которую выпрашивал почитать у кого-нибудь из компанейских служащих, железный крюк, найденный на дороге, образцы разных горных пород и т. д.
—
Всем сестрам
по серьгам! — говорил он вслух и ехидно хихикал, закрывая рот рукой.
Целую ночь не спал старый ябедник и
все ходил
по комнате, разговаривая вслух и хихикая так, что вдова-хозяйка решила про себя, что жилец свихнулся.
— Что же, давай Бог нашему теляти волка поймати. Подавай заявку, а отвод сейчас будет готов.
По старой дружбе
все устроим…
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся
по кабакам.
Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Таким образом баня сделалась главным сборным пунктом будущих миллионеров, и сюда же натащили разную приисковую снасть, необходимую для разведки: ручной вашгерд, насос, скребки, лопаты, кайлы, пробный ковш и т. д. Кишкин отобрал заблаговременно паспорта у своей партии и предъявил в волость, что требовалось
по закону.
Все остальные слепо повиновались Кишкину, как главному коноводу.
К вечеру
вся Фотьянка сразу опустела, потому что партий тридцать выступили
по единственной дороге в Кедровскую дачу, которая из Фотьянки вела на Мелединский кордон.
Места были
все глухие, куда выезжали только осенью «шишковать», то есть собирать шишки
по кедровникам.
Всех партий
по течению Меледы и ее притоков сошлось больше сотни, и стоном стон стоял.
—
Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича
по плечу. — Бабьи бредни и запуки, а вы и верите… Я еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и
всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя того, что время убьете да прохарчитесь…
Вся беда заключалась в том, где взять денег на казенную подать, —
по уставу о частной золотопромышленности, полагалось ежегодно вносить
по рублю с десятины, в среднем это составляло от шестидесяти до ста рублей с прииска.