Неточные совпадения
Невестки и Нюша, в ситцевых сарафанах,
таких же рубахах и передниках, были одеты как сестры; строгая Татьяна Власьевна
не хотела никого обижать, показывая костюмом, что для нее
все равны.
Татьяна Власьевна недосказала конца фразы, хотя
все хорошо поняли, что она хотела сказать: «Погоди, вот выйдешь замуж-то,
так не до смеху будет…
После ужина
все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, то есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались
такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще
не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
Так они и зажили, а на мужа точно слепота какая нашла: души
не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется,
все одно приговаривает: «Милушка моя,
не согрешишь —
не спасешься, а было бы после в чем каяться!» Никогда
не любившая своего старого мужа, за которого вышла по родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со
всем жаром проснувшейся первой любви.
В солнечный день вид на завод представлял собой довольно пеструю картину и, пожалуй, красивую, если бы
не теснившийся со
всех сторон лес и подымавшиеся кругом лесистые горы, придававшие
всей картине неприветливый траурный характер. Впрочем,
так казалось только посторонним людям, а белоглинцы, конечно,
не могли даже себе представить чего-нибудь лучше и красивее Белоглинского завода. К
таким людям принадлежал и Гордей Брагин, бывавший
не только в Ирбите и в Верхотурье, но и в Нижнем.
— Нет, Исусовой молитвой
не буду, а
так поклянусь… Мы за
всех обязаны молиться, а если ты мне добро сделаешь —
так о тебе особая и молитва.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось,
не от бедности! Я ехал мимо-то,
так загляденье, а
не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы
все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
— Уж это что говорить, милушка… Вукол-то
не стал бы молиться за него. Только все-таки страшно… И молитва там, и милостыня, и сорокоуст —
все бы ничего, а как подумаю об золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень…
Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему
не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему было бы
так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним,
не обсудив дела со
всех сторон.
— А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке,
все у нас есть, люди нас
не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет? Какие ты слова с матерью начал разговаривать? А
все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я своим умом
так разумею, что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а
не сорокоустом…
— Я боюсь, отец Крискент… Сама
не знаю, чего боюсь, а
так страшно сделается,
так страшно. Как-то оно вдруг
все вышло…
—
Так вот, Зотей, какое дело-то выходит, — говорил Гордей Евстратыч, рассказав
все обстоятельства по порядку. — Как ты думаешь, брать жилку или
не брать?
Осенняя распутица была в самом разгаре, точно природа производила опыты над человеческим терпением: то
все подмерзнет денька на два и даже снежком запорошит, то опять
такую грязь разведет, что
не глядели бы глаза.
— Дурак!.. Ну-с,
так как это у вас
все случилось, расскажите. А предварительно мы для разговору по единой пропустим. У меня уж
такое правило, и ты
не думай кочевряжиться. Сенька двухголовый! Подать нам графин водки и закусить балычка, или икорки, или рыжичков солененьких…
Скуластое красное лицо Шабалина совсем расплылось от улыбки; обхватив гостя за талию, он потащил его к столу. Липачек и Плинтусов загремели стульями, Варвара Тихоновна уставилась на гостя прищуренными глазами, Порфир Порфирыч соскочил с дивана, обнял и даже облобызал его.
Все это случилось
так вдруг, неожиданно, что Гордей Евстратыч растерялся и совсем
не знал, что ему говорить и делать.
Гордей Евстратыч поздоровался со
всеми и с Варварой Тихоновной, которая в качестве блудницы и наложницы Шабалина пользовалась в Белоглинском заводе самой незавидной репутацией, но как с ней
не поздороваться, когда уж
такая компания подошла!
К подъезду были поданы две тройки, и
вся пьяная компания отправилась на них в брагинский дом. Гордей Евстратыч ехал на своих пошевенках; на свежем воздухе он еще сильнее опьянел и точно
весь распустился. Архип никогда еще
не видал отца в
таком виде и легонько поддерживал его одной рукой.
Гордей Евстратыч,
не помня себя от ярости, ударил Архипа со
всего размаха прямо по лицу,
так что тот даже вскрикнул от боли и схватился за разбитый нос.
— Гордей Евстратыч… голубчик… Христос с тобой, опомнись! — умоляла Татьяна Власьевна. — Вон соседи-то
все смотрят на нас… Ведь отродясь
такого сраму
не видывали…
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде было по колено море. Теперь он
не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать… на
все наплевать, — шептал он, делая
такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Безобразный кутеж в брагинском доме продолжался вплоть до утра,
так что Татьяна Власьевна до самого утра
не смыкала глаз и
все время караулила спавших в ее комнатке трех молодых женщин, которые сначала испугались, а потом точно привыкли к доносившимся из горницы крикам и даже, к немалому удивлению Татьяны Власьевны, пересмеивались между собой.
Старуха была
так огорчена сегодняшним днем, что даже
не могла сердиться на болтовню Нюши, которая забавлялась, как котенок около затопленной печки. Михалко и Архип продежурили
всю ночь на кухне в ожидании тятенькиных приказаний. Пьяный Зотушка распевал, приложивши руку к щеке, раскольничий стих...
Женские руки доделали то, чего
не умел устроить Гордей Евстратыч при
всем желании угодить больному; женский глаз увидел десятки
таких мелочей, какие совсем ускользают от мужчины.
— Ого!..
Так вы вот как?!. Ну, это
все пустяки. Я первая тебя
не отдам за Алешку — и
все тут… Выдумала! Мало ли этаких пестерей на белом свете найдется,
всех не пережалеешь… Погоди, вот ужо налетит ясный сокол и прогонит твою мокрую ворону.
Но время для
такого разговора
все как-то
не выдавалось: то гости у Брагиных, то что.
И пошел, и пошел. Старик
не на шутку разгорячился и даже покраснел. Бедный о. Крискент
весь съежился и лепетал что-то
такое несообразное в свое оправдание. Даже Липачек и Плинтусов
не могли унять расходившегося старика…
По взлобочкам и прикрутостям, по увалам и горовым местам выглянули первые проталинки с всклоченной, бурой прошлогодней травой; рыжие пятна
таких проталин покрывали белый саван точно грязными заплатами, которые
все увеличивались и росли с каждым днем, превращаясь в громадные прорехи, каких
не в состоянии были починить самые холодные весенние утренники, коробившие лед и заставлявшие трещать бревна.
Сначала
такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и в самом деле
не век же жить дураками, как прежде.
Всех не накормишь и
не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в душу
так же незаметно, шаг за шагом, как одно время года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— Ах, мамынька, мамынька! Да разве Маркушка сам жилку нашел? Ведь он ее вроде как украл у Кутневых; ну а Господь его
не допустил до золота… Вот и
все!.. Ежели бы Маркушка сам отыскал жилку, ну, тогда еще другое дело. По-настоящему, ежели и помочь кому,
так следовало помочь тем же Кутневым… Натурально, ежели бы они в живности были, мамынька.
В конце этого психологического процесса Маркушка настолько сросся с своей идеей, что существовал только ею и для нее. Он это сам сознавал, хотя никому
не говорил ни слова. Удивление окружавших, что Маркушка
так долго тянет, иногда даже смешило и забавляло его, и он смотрел на
всех как на детей, которые
не в состоянии никогда понять его.
Это
все старухи расстраивают бабенок: хотят
не мытьем,
так катаньем взять.
— А баушку
так и узнать нельзя стало, — жаловалась Нюша. —
Все считает что-то да бормочет про себя… Мне даже страшно иногда делается, особенно ночью. Либо молится, либо считает… И скупая какая стала — страсть! Прежде из последнего старух во флигеле кормила, а теперь
не знает, как их скачать с рук.
— Да и гости
такие, что нам носу нельзя показать, и баушка запирает нас
всех на ключ в свою комнату. Вот тебе и гости… Недавно Порфир Порфирыч был с каким-то горным инженером, ну, пили, конечно, а потом как инженер-то принялся по
всем комнатам на руках ходить!.. Чистой театр… Ей-богу! Потом какого-то адвоката привозили из городу, тоже Порфир Порфирыч,
так тово уж прямо на руках вынесли из повозки, да и после добудиться
не могли:
так сонного и уволокли опять в повозку.
— И я, братец, тоже больше
не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка, поднимаясь с места. — Вы думаете, братец, что стали богаты,
так вас и лучше нет… Эх, братец, братец! Жили вы раньше, а
не корили меня
такими словами. Ну, Господь вам судья… Я и
так уйду, сам… А только одно еще скажу вам, братец!
Не губите вы себя и других через это самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то:
всех разогнали, ни одного старого знакомого
не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
— А ты меня, касаточка, спроси, как
все это дело устроить… Когда Савины дочь выдавали,
так я
все приданое своими руками кроил невесте. Уж извини, касаточка: и рубашки, и кофточки —
все кроил… И шить я прежде источник был;
не знаю, как нынче.
— Гляжу я на тебя и ума
не могу приложить: в кого ты издалась
такая удалая, — говорила иногда Татьяна Власьевна, любуясь красавицей Феней. — Уж можно сказать, что во
всем не как наша Анна Гордеевна.
— А я
так ума
не приложу, что с вами со
всеми делается, — отвечала бойкая на язык Феня. — Взять тебя, баушка Татьяна,
так и сказать-то ровно неловко.
— На
всех приисках одна музыка-то… — хохотал пьяный Шабалин, поучая молодых Брагиных. — А вы смотрите на нас, стариков, да и набирайтесь уму-разуму. Нам у золота да
не пожить — грех будет…
Так, Архип? Чего красной девкой глядишь?.. Постой, вот я тебе покажу, где раки зимуют. А еще женатый человек… Ха-ха! Отец
не пускает к Дуне,
так мы десять их найдем. А ты, Михалко?.. Да вот что, братцы, что вы ко мне в Белоглинском
не заглянете?.. С Варей вас познакомлю,
так она вас арифметике выучит.
— Ладно, ладно… Ты вот за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит,
так грех на улице оставит, а баба
все домой принесет. На той неделе мне сказывали, что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие. А я за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды
не замутят.
Расчеты по прииску были большие, и достать деньги этим путем ничего
не стоило, тем более что
все дело велось семейным образом, с полным доверием,
так что и подсчитать
не было никакой возможности.
Такой же русый волос,
такой же румянец,
такие же светлые ласковые глаза, только ума у Володьки Пятова
не было ни на грош:
весь промотан в городе.
Утром завернула к Брагиным Марфа Петровна, и
все дело объяснилось. Хотя Пазухины были и
не в ладах с Брагиными из-за своего неудачного сватовства, но Марфа Петровна потихоньку забегала покалякать к Татьяне Власьевне. Через пять минут старуха узнала наконец, что
такое сделалось с Аришей и откуда дул ветер. Марфа Петровна в
таком виде рассказала
все, что даже Татьяна Власьевна озлобилась на свою родню.
Да уж я вам всего-то рассказывать
не стану, Татьяна Власьевна; пустяки это
все, я
так думаю.
— Нет уж, Марфа Петровна, начала —
так все выкладывай, — настаивала Татьяна Власьевна, почерневшая от горя. — Мы тут сидим в своих четырех стенах и ничем-ничего
не знаем, что люди-то добрые про нас говорят. Тоже ведь
не чужие нам будут — взять хоть Агнею Герасимовну… Немножко будто мы разошлись с ними, только это особь статья.
— Вот, вот, Татьяна Власьевна… Вместо того чтобы прийти к вам или вас к себе позвать да
все и обсудить заодно, они
все стороной ладят обойти, да еще невесток-то ваших расстраивают. А вы то подумайте, разве наши-то ребята бросовые какие? Ежели бы и в самом деле грех какой вышел, ну по глупости там или по малодушию,
так Агнее-то Герасимовне с Матреной Ильиничной
не кричать бы на
весь Белоглинский завод, а покрыть бы слухи да с вами бы беду и поправить.
— Ну, Ариша,
так вот в чем дело-то, — заговорил Гордей Евстратыч, тяжело переводя дух. — Мамынька мне
все рассказала, что у нас делается в дому. Ежели бы раньше
не таили ничего, тогда бы ничего и
не было…
Так ведь? Вот я с тобой и хочу поговорить, потому как я тебя всегда любил… Да-а. Одно тебе скажу: никого ты
не слушай, окромя меня, и
все будет лучше писаного. А что там про мужа болтают —
все это вздор… Напрасно только расстраивают.
— Хорошо… Ну, что муж тебя опростоволосил,
так это опять — на всякий чох
не наздравствуешься… Ты бы мне обсказала
все,
так Михалко-то пикнуть бы
не смел… Ты всегда мне говори
все… Вот я в Нижний поеду и привезу тебе оттуда
такой гостинец… Будешь меня слушаться?
— Ничего, мамочка.
Все дело поправим. Что за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и только. Найдем,
не беспокойся.
Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж один на примете. А что относительно Зотушки,
так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак
не дурак, а сроду
так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
И Гордей Евстратыч
все ходит как-то сам
не свой,
такой вдумчивый да пасмурный.
Это известие приятно изумило о. Крискента, у которого точно гора свалилась с плеч от слов Татьяны Власьевны, хотя он, собственно,
не мог сразу проникнуть
всего значения
такого неожиданного оборота дела.