Сидя в уборной, Клим Иванович Самгин тревожно сообразил: «Свидетель безумных дней и невольного моего участия в безумии. Полиция возлагает на дворников обязанности шпионов, — наивно думать, что этот — исключение из правила. Он убил солдата. Меня он может шантажировать».
— Ах, мерзавцы! — гремит Далматов и продолжает чихать на весь сад. Мы исчезаем. На другой день как ни в чем не бывало Далматов пришел на репетицию, мы тоже ему виду не подали, хотя он подозрительно посматривал на мою табакерку, на Большакова и на Давыдова. Много после я рассказал ему о проделке, да много-много лет спустя, незадолго до смерти В.Н. Давыдова,
сидя в уборной А.И. Южина в Малом театре, мы вспоминали прошлое. Давыдов напомнил:
На всем решительно — и на вещах, и на людях (кроме Лагранжа) — печать необыкновенного события, тревоги и волнения. Лагранж, не занятый в спектакле,
сидит в уборной, погруженный в думу. Он в темном плаще. Он молод, красив и важен. Фонарь на его лицо бросает таинственный свет.
И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик
сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
Неточные совпадения
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач
в женской
уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване
сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
Старая графиня ***
сидела в своей
уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад. У окошка
сидела за пяльцами барышня, ее воспитанница.
…
Уборная актеров
в Пале-Рояле. И так же по-прежнему висит старая зеленая афиша, и так же у распятия горит лампадка и зеленый фонарь у Лагранжа. Но за занавесами слышны гул и свистки.
В кресле
сидит Мольер,
в халате и колпаке,
в гриме с карикатурным носом. Мольер возбужден,
в странном состоянии, как будто пьян. Возле него —
в черных костюмах врачей, но без грима, Лагранж и дю Круази. Валяются карикатурные маски врачей.
Карл Миллер, брат хозяина зверинца, стоял
в крошечной дощатой
уборной, перед зеркалом, уже одетый
в розовое трико с малиновым бархатным перехватом ниже живота. Старший брат, Иоганн,
сидел рядом и зоркими глазами следил за туалетом Карла, подавая ему нужные предметы. Сам Иоганн был сильно хром (ему ручной лев исковеркал правую ногу) и никогда не выходил
в качестве укротителя, а только подавал брату
в клетку обручи, бенгальский огонь и пистолеты.
Был бенефис моего друга Антонио, музыкального клоуна.
В тот день мы очень много пили.
В этот сезон работала
в цирке Зенида с ее львами. Вечер был необыкновенно удачный: смешной и веселый, и весь точно импровизация. Потом, когда публика уже разошлась, мы
сидели с Антонио
в моей
уборной и пили какой-то очень жестокий коньяк по его рекомендации. Огни
в цирке были уже потушены.