Неточные совпадения
Чем выше, тем давка сильнее; на вершине горы, около
самого заводовладельца, может поместиться всего несколько человек, и попавшим сюда счастливцам всего труднее сохранить равновесие и
не скатиться под гору.
Нужно сказать вам, что
сам по себе Блинов, пожалуй, и
не так страшен, как может показаться, но он находится под влиянием одной особы, которая, кажется, предубеждена против вас и особенно против Сахарова.
Впрочем, она это знала
сама, но
не стеснялась своей наружностью и даже точно нарочно щеголяла эксцентричностью костюма и своими полумужскими манерами.
— О, помню, помню, царица Раиса! Дайте ручку поцеловать… Да, да… Когда-то, давно-давно, Виталий Прозоров
не только декламировал вам чужие стихи, но и
сам парил для вас. Ха-ха… Получается даже каламбур: парил и парил. Так-с… Вся жизнь состоит из таких каламбуров! Тогда, помните эту весеннюю лунную ночь… мы катались по озеру вдвоем… Как теперь вижу все: пахло сиренями, где-то заливался соловей! вы были молоды, полны сил, и судеб повинуясь закону…
— Именно набиваете ей голову тряпками и разной бабьей философией. Я, по крайней мере,
не вмешиваюсь в ее жизнь и предоставляю ее
самой себе: природа — лучший учитель, который никогда
не ошибается…
— А вы
не знаете, кто эта особа
сама по себе?
Решительно
не подавал никаких надежд, зубрил напропалую, вообще являлся дюжинной натурой и
самой жалкой посредственностью.
— Я вас за что люблю? — неожиданно прервал Прозоров ход своих мыслей. — Люблю за то именно, чего мне недостает, хотя
сам я этого, пожалуй, и
не желал бы иметь. Ведь вы всегда меня давили и теперь давите, даже давите вот своим настоящим милостивым присутствием…
— С ним, конечно, едет Прейн, потом толпа молодежи… Превесело проведем все лето.
Самый отличный случай для твоих первых триумфов!.. Да, мы им всем вскружим голову… У нас один бюст чего стоит, плечи, шея… Да?.. Милочка, женщине так мало дано от бога на этом свете, что она своим малым должна распорядиться с величайшей осторожностью. Притом женщине ничего
не прощают, особенно
не прощают старости… Ведь так… а?..
— Настоящая змея! — с улыбкой проговорила Раиса Павловна, вставая с кушетки. — Я
сама устрою тебе все… Сиди смирно и
не верти головой. Какие у тебя славные волосы, Луша! — любовалась она, перебирая в руках тяжелые пряди еще
не просохших волос. — Настоящий шелк… У затылка
не нужно плести косу очень туго, а то будет болеть голова. Вот так будет лучше…
Но это к тебе
не относится: ты слишком хороша
сама по себе, чтобы портить себя разным дорогим хламом.
Заметь, что даже
самой красивой девушке
не всегда будет семнадцать лет…
Луша
не заметила хорошенько этой семейной сцены и сидела по-прежнему перед зеркалом, вокруг которого в
самом художественном беспорядке валялись броши, браслеты, кольца, серьги и колье.
Он
сам не слыхал об этом, но дошел до такого заключения путем чисто логических выкладок и, как мы видим,
не ошибся.
Авдей Никитич только чуть помнил это славное время процветания своей фамилии, а
самому ему уже пришлось пробивать дорогу собственным лбом и
не по заводской части.
В последнем случае одною из побудительных причин, поддававшей Авдею Никитичу неиссякаемый прилив энергии, служило
самое простое обстоятельство: он
не мог никак примазаться к заводам, куда его неудержимо тянуло в силу семейных традиций, и теперь в качестве земского деятеля солил заводоуправлению в его настоящем составе.
От закуски Прозоров
не отказался, тем более что Тетюев любил
сам хорошо закусить и выпить, с темп специально барскими приемами, какие усваиваются на официальных обедах и парадных завтраках.
В заключение Тетюев
не без ловкости принялся расспрашивать Прозорова о генерале Блинове, причем Прозоров
не заставлял просить себя лишний раз и охотно повторил то же
самое, что утром уже рассказывал Раисе Павловне.
Этот профессор принадлежал к университетским замухрышкам, которые всю жизнь тянут
самую неблагодарную лямку: работают за десятерых,
не пользуются благами жизни и кончают тем, что оставляют после себя несколько томов исследования о каком-нибудь греческом придыхании и голодную семью.
Сначала он обыкновенно легко осваивался с своим новым положением и новыми товарищами, а потом неожиданно возникало какое-нибудь препятствие, и Прозоров, в счастливом случае, когда его
не выгоняли со службы,
сам убирался подобру-поздорову.
В один из
самых тяжелых моментов своего мудреного существования, когда Прозоров целых полгода оставался без всяких средств и чуть
не сморил семьи голодом, ему предложили урок в очень фешенебельном аристократическом семействе, — именно: предложили преподавать русскую словесность скучавшей малокровной барышне, типичной представительнице вырождавшейся аристократической семьи.
Стихи и
самая непринужденная французская болтовня настолько сблизили молодых людей, что белокурая Раечка первая открыла чувства, какие питала к Прозорову, и
не остановилась перед их реальным осуществлением даже тогда, когда узнала, что Прозоров
не свободный человек.
Неудачный декламатор очутился в положении
самого тяжелого рабства, которое он
не в силах был разорвать и которое он всюду таскал за собой, как каторжник таскает прикованное к ноге ядро.
Девочка отмалчивалась в счастливом случае или убегала от своей мучительницы со слезами на глазах. Именно эти слезы и нужны были Раисе Павловне: они точно успокаивали в ней того беса, который мучил ее. Каждая ленточка, каждый бантик, каждое грязное пятно,
не говоря уже о мужском костюме Луши, — все это доставляло Раисе Павловне обильный материал для
самых тонких насмешек и сарказмов. Прозоров часто бывал свидетелем этой травли и относился к ней с своей обычной пассивностью.
Когда прямая атака
не удалась, Раиса Павловна пошла к своей цели обходным движением: она принялась исподволь воспитывать эту девочку, платившую ей
самой черной неблагодарностью за все хлопоты.
Сама Раиса Павловна любила
не богатство, а власть.
И подрядчик
не в накладе остался, да и Родион Антоныч даром получил материал; железо на крышу, скобки да гвоздики были припасены еще заранее, когда Родион Антоныч был еще только магазинером, — из остатков и разной заводской «ветхости»; лес на службы и всякое прочее обзаведение привезли
сами лесообъездчики тоже ни за грош, потому что Родион Антоныч, несмотря на свою официальную слепоту, постоянно ездил с Майзелем за дупелями.
— Что же, я ограбил кого? украл? — спрашивал он
самого себя и нигде
не находил обвиняющих ответов. — Если бы украсть — разве я стал бы руки марать о такие пустяки?.. Уж украсть так украсть, а то… Ах ты, господи, господи!.. Потом да кровью все наживал, а теперь вот под грозу попал.
Когда Родион Антоныч считал себя совсем на линии, освобождение крестьян чуть
не размыло его благополучия вплоть до
самого основания.
Но случилось
не так:
сам Тетюев неожиданно получил чистую отставку, хотя и с приличным пенсионом, а на его место, по протекции всесильного Прейна, был назначен Горемыкин.
Впрочем,
сам Горемыкин в этом случае
не был виноват ни душой, ни телом: всем делом верховодила Раиса Павловна, предоставившая мужу специально заводскую часть.
В это смутное время еще
не выяснилось хорошенько, где будут
самые больные места совершавшегося акта.
Это уж совсем
не то, что Раиса Павловна, Авдей Никитич или
сам Родион Антоныч.
Прейн был
не особенно прихотливый человек и довольствовался всего двумя комнатами, которые сообщались с половиной Раисы Павловны и с кабинетом
самого владельца.
Не хватило тысячи
самых необходимых вещей, которых в Кукарском заводе и в уездном городишке Ельникове
не достанешь ни за какую цену, а выписывать из столицы было некогда.
Его душа слишком крепко срослась с этими колесами, валами, эксцентриками и шестернями, которые совершали работу нашего железного века; из-за них он
не замечал живых людей, вернее, эти живые люди являлись в его глазах только печальной необходимостью, без которой, к сожалению,
самые лучшие машины
не могут обойтись.
Железный братец Антей каждым своим движением давил кого-нибудь из пигмеев и даже
не был виноват, потому что пигмеи
сами лезли ему под ноги на каждом шагу.
Никто
не замечал таких исчезновений, а
сама Раиса Павловна
не любила об этом рассказывать.
Положение «заграничных» в Кукарских заводах было
самое трагическое, тем более что переход от европейских свободных порядков к родному крепостному режиму ничем
не был сглажен.
Эту каторжную работу
не могли выносить
самые привычные и сильные рабочие, а заграничные в своих европейских обносках были просто жалки, и их спускали в гору на верную смерть.
Но и в
самые черные дни своего существования они
не могли расстаться с своим европейским костюмом, с теми модами, какие существовали в дни их юности…
На этом последнем поприще Вершинин был в своем роде единственный человек: никто лучше его
не мог поддержать беглого, остроумного разговора в
самом смешанном обществе; у него всегда наготове имелся свеженький анекдот, ядовитая шуточка, остроумный каламбур.
М-lle Эмма слушала весь этот вздор с своей обычной апатией,
не обращая внимания на Прозорова, который после неудачной атаки под столом принялся ей отчитывать
самые страстные строфы из Гейне и даже Сзади.
Раиса Павловна, конечно, все это видела, но
не придавала таким глупостям никакого значения, потому что
сама в веселую минуту иногда давала подколенника какому-нибудь кавалеру-новичку, в виде особенной ласки называла дам свиньями и употребляла по-французски и даже по-русски такие словечки, от которых краснела даже m-lle Эмма.
Эта глупая сцена
сама по себе, конечно,
не имела никакого значения, но в данном случае она служила вызовом, который Амалия Карловна бросила прямо в лицо Раисе Павловне.
Сама Амалия Карловна как ни в чем
не бывало продолжала доедать порцию холодного рябчика и аппетитно вытирала толстые губы салфеткой.
— Ах, душечка, меня, вероятно,
самое скоро в шею смажут в собственном доме, — ответила Раиса Павловна. — Если бы Амалька вцепилась мне в физиономию, я уверена, что ни один из присутствующих здесь
не вступился бы за меня… Взять хоть Демида Львовича для примера.
Сам хитроумный и на все оборотистый Родион Антоныч решительно ничем
не мог помочь Раисе Павловне и только нагонял на нее тоску своими бесконечными охами и вздохами.
— А знаешь, что я думаю, — говорила Аннинька. —
Не думает ли Раиса Павловна прельстить Лушей
самого Лаптева.
— Я
не понимаю только одного, ведь Луша выходит за Яшу Кормилицына, давно всем известно, и
сама же Раиса Павловна об этом так хлопотала.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж, в
самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться,
не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую
сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве
не темные?
самые темные. Какой вздор говорит! Как же
не темные, когда я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?