Неточные совпадения
Отец протопоп, услыхав
мое козлогласие, вскочили с постели, подошли в сорочке к окну и, распахнув раму, гневным голосом крикнули: «Ступай спать, Каин неистовый!» Верите ли: я даже затрепетал весь от этого
слова, что я «Каин», потому, представьте себе, что я только собирался в Каины, а он уже это провидел.
Однако же впоследствии его преосвященство призывал меня к себе и, одобряя
мое слово вообще, в частности же указал, дабы в проповедях прямого отношения к жизни делать опасался, особливо же насчет чиновников, ибо от них-де чем дальше, тем и освященнее.
Не знаю, что заключалося умного и красноречивого в простых
словах сих, сказанных мною совершенно ех promptu, [Вдруг (лат.).] но могу сказать, что богомольцы
мои нечто из сего вняли, и на
мою руку, когда я ее подавал при отпуске, пала не одна слеза. Но это не все: важнейшее для меня только наступало.
Призналася, что вчера в церкви, слушая
мое слово, которое ей почему-то столь много понравилось, она дала обет идти пешком в Киев, если только почувствует себя в тягости.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение
словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а
моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, — говорит, — вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, — говорит, — ничего не значит, потому что оно еще тогда было писано, когда отец Савелий еще не родился“.
Тут в сей дискурс вмешался еще слушавший сей спор их никитский священник, отец Захария Бенефактов, и он завершил все сие, подтвердив
слова жены
моей, что „это правда“, то есть „правда“ в рассуждении того, что меня тогда не было.
Я ощущаю порой нечто на меня сходящее, когда любимый дар
мой ищет действия; мною тогда овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и горит, и
слово падает из уст, как угль горящий.
Нет, я против сего бунтлив, и лучше сомкнитесь вы,
мои нельстивые уста, и смолкни ты,
мое бесхитростное
слово, но я из-под неволи не проповедник.
А главное, что меня в удивление приводит, так это
моя пред нею нескладность, и чему сие приписать, что я, как бы оробев сначала, примкнул язык
мой к гортани, и если о чем заговаривал, то все это выходило весьма скудоумное, а она разговор, словно на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и
слов своих, очевидно, не подготовляла, а и
моего ума не испытывала, и вышла меж тем таковою, что я ее позабыть не в состоянии.
Но едва лишь только я это
слово „овса“ выговорил, как сановник
мой возгорелся на меня гневом; прянул от меня, как от гадины, и закричал: „Да что вы ко мне с овсом пристали!
Рассмеявшись злобным смехом на
мои слова, оный правитель подсказал мне: „Не бойтесь, отец, было бы болото, а черти найдутся“.
Но ничего я отвечать не мог, потому что каждое движение губ
моих встречало грозное „молчи!“ Избыхся всех лишних, и се, возвратясь, сижу как крапивой выпоронная наседка, и твержу себе то
слово: „молчи!“, и вижу, что
слово сие разумно.
А кроме того, я ужасно расстроился разговорами с городничим и с лекарем, укорявшими меня за
мою ревнивую (по их
словам) нетерпимость к неверию, тогда как, думается им, веры уже никто не содержит, не исключая-де и тех, кои официально за нее заступаются.
— Не только слушаю, но с каждым вашим
словом усугубляю
мое любопытство.
«Господу, — говорю, — было угодно меня таким создать», — да с сими
словами и опять заплакал; опять сердце, знаете, сжалось: и сержусь на свои слезы и плачу. Они же, покойница, глядели, глядели на меня и этак молчком меня к себе одним пальчиком и поманули: я упал им в ноги, а они положили
мою голову в колени, да и я плачу, и они изволят плакать. Потом встали, да и говорят...
Марфа Андревна до сего времени, идучи с отцом Алексеем, всё о покосах изволили разговаривать и внимания на меня будто не обращали, а тут вдруг ступили ножками на крыльцо, оборачиваются ко мне и изволят говорить такое
слово: «Вот тебе, слуга
мой, отпускная: пусти своих стариков и брата с детьми на волю!» и положили мне за жилет эту отпускную…
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это
слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари
мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
— Что прости? Ты меня прости, — отвечал протопоп и с жаром взял и поцеловал женину руку. — Я истерзал тебя
моею непокорною нравностью, но хочешь… скажи одно
слово, и я сейчас пойду покорюсь для тебя…
А ты особливо того
слова, пожалуйста, себе и не думайте и не говорите, что „дни
мои изочтены“, потому что это нам с отцом Захарией будет со временем очень прискорбно и я тебя, честное
слово, разве малым чем тогда переживу».
— А что ж я взговорю, если где надобно
слово? Ведь сердце
мое бессловесно.