Неточные совпадения
А чтобы
видеть перед собою эти лица в
той поре, в которой читателю приходится представлять их своему воображению, он должен рисовать себе главу старогородского духовенства, протоиерея Савелия Туберозова, мужем уже пережившим за шестой десяток жизни.
Дьякон Ахилла от самых лет юности своей был человек весьма веселый, смешливый и притом безмерно увлекающийся. И мало
того, что он не знал меры своим увлечениям в юности: мы
увидим, знал ли он им меру и к годам своей приближающейся старости.
— Да в чем же вы тут, отец дьякон,
видите сомнение? — спрашивали его
те, кому он жаловался.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами
видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме
того, и глупа».
«Я, говорю, я, если бы только не
видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю, что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева,
то я только Каином быть не хочу, а
то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
Из одной этой угрозы читатели могут
видеть, что некоему упоминаемому здесь учителю Варнаве Препотенскому со стороны Ахиллы-дьякона угрожала какая-то самая решительная опасность, и опасность эта становилась
тем грознее и ближе, чем чаще и тягостнее Ахилла начинал чувствовать томление по своем потерянном рае, по утраченном благорасположении отца Савелия.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства,
то есть лекаря и исправника, так как
то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете
видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
И
видя, что его нету, ибо он, поняв намек мой, смиренно вышел, я ощутил как бы некую священную острую боль и задыхание по
тому случаю, что смутил его похвалой, и сказал: „Нет его, нет, братия, меж нами! ибо ему не нужно это слабое слово мое, потому что слово любве давно огненным перстом Божиим начертано в смиренном его сердце.
Столь этою мыслью желанною увлекаюсь, что,
увидев, как Наташа, шаля, села на качели, кои кухаркина девочка под яблонью подцепила, я даже снял
те качели, чтобы сего вперед не случилось, и наверх яблони закинул с величайшим опасением, чему Наташа очень много смеялася.
Третьего дня, часу в двенадцатом пополудни, я был несказанно изумлен,
увидев подъезжающие ко мне большие господские дрожки тройкой больших рыжих коней, а на
тех дрожках нарочито небольшого человечка, в картузе ворсистой шляпной материи с длинным козырем и в коричневой шинели с премножеством один над другим набранных капишончиков и пелерин.
Я. Способ действия с ними несоответственный, а зло растет через
ту шатость, которую они
видят в церковном обществе и в самом духовенстве.
Но ничего я отвечать не мог, потому что каждое движение губ моих встречало грозное „молчи!“ Избыхся всех лишних, и се, возвратясь, сижу как крапивой выпоронная наседка, и твержу себе
то слово: „молчи!“, и
вижу, что слово сие разумно.
Вижу, что нечто дивное на Руси зреет и готовится систематически; народу
то потворствуют и мирволят в его дурных склонностях,
то внезапно начинают сборы податей, и поступают тогда беспощадно, говоря при сем, что сие „по царскому указу“.
Однако все более и более яснеющий рассвет с каждым мгновением позволяет точнее
видеть, что это не домовой, и не иной дух, хотя в
то же время все-таки и не совсем что-либо обыкновенное.
— Полюбопытствуют, полюбопытствуют и об этом, — снова отозвался кроткий Пизонский, и вслед за
тем вздохнул и добавил: — А теперь без новостей мы вот сидим как в раю; сами мы наги, а
видим красу:
видим лес,
видим горы,
видим храмы, воды, зелень; вон там выводки утиные под бережком попискивают; вон рыбья мелкота целою стаей играет. Сила господня!
— То-то и есть: я даже впал в сомнение, не схоронил ли я их ночью да не заспал ли, но на купанье меня лекарь рассердил, и потом я прямо с купанья бросился к Варнаве, окошки закрыты болтами, а я заглянул в щелочку и
вижу, что этот обваренный опять весь целиком на крючочке висит! Где отец протопоп? Я все хочу ему рассказать.
Молодым господам по этой причине в дому у нас было скучно, и покойница это
видели и много за это досадовали, а больше всех на Алексея Никитича сердились, что не так, полагали, верно у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело было, и что чрез
то их все забывают.
— Чего же, сударь, бежать? Не могу сказать, чтобы совсем ни капли не испугался, но не бегал. А его величество
тем часом все подходят, подходят; уже я слышу да же, как сапожки на них рип-рип-рип;
вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность уж и думаю и не думаю, зачем я пред ними на самом на виду явлюсь? Только государь вдруг этак головку повернули и,
вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их и остановили.
Николая Афанасьевича с сестрой быстро унесли окованные бронзой троечные дрожки, а Туберозов тихо шел за реку вдвоем с
тем самым Дарьяновым, с которым мы его
видели в домике просвирни Препотенской.
Эта умная девушка прямо написала ему, что, мол, „после
того, что я у вас
видела, между нами все кончено“.
— Именно до зари. Нет; вы, я
вижу, даже молодчина, Препотенский! — похвалил Термосесов и, братясь к возвратившейся в это время Бизюкиной, добавил: — Нет, мне он очень нравится, а если он меня с попом Туберозовым познакомит,
то я его даже совсем умником назову.
Видя это, Бизюкина, по совести, гораздо более одобряла достойное поведение Препотенского, который стоял — будто проглотил аршин. Случайно ли или в силу соображений, что вновь пришедшие гости люди более серьезные, которым неприлично хохотать с барышнями и слушать вздорные рассказы и плохое пение, хозяйка провела Термосесова и Препотенского прямо в
ту маленькую гостиную, где помещались Туганов, Плодомасов, Дарьянов, Савелий, Захария и Ахилла.
— Ну так ты, я
вижу, петербургский мерзавец, — молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на которой в
ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях Препотенский. Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав в дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был широк и тяжек, и протянул...
— Ну то-то и есть! Стало быть, и тебе это ясно: кто же теперь «маньяк»? Я ли, что, яснее
видя сие, беспокоюсь, или
те, кому все это ясно и понятно, но которые смотрят на все спустя рукава: лишь бы-де по наш век стало, а там хоть все пропади! Ведь это-то и значит: «дымом пахнет». Не так ли, мой друг?
Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною боярыней Марфой Плодомасовой: «А ты разве не одинок? Что же в
том, что у тебя есть жена добрая и тебя любит, а все же чем ты болеешь, ей
того не понять. И так всяк, кто подальше брата
видит, будет одинок промеж своих».
Нет, по его, каждый человек выскакивал пред ним, как дождевой пузырь или гриб, именно только на
ту минуту, когда Термосесов его
видел, и он с ним тотчас же распоряжался и эксплуатировал его самым дерзким и бесцеремонным образом, и потом, как только
тот отслуживал ему свою службу, он немедленно же просто позабывал его.
Ночь, последовавшая за этим вечером в доме Савелия, напоминала
ту, когда мы
видели старика за его журналом: он так же был один в своем зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было его книги. На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие отрывочные заметки...
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится
видеть в такой день храм не пустым,
то я даже недоумеваю, чем это объяснить? Перебираю все догадки и
вижу, что нельзя этого ничем иным объяснить, как страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме,
видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а ты возьми да в книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев до своего воцарения заместо Димитрия, вот ты тогда и
увидишь, чего дьяконы-то стоют?» — «Ну,
то, говорит, Отрепьев; а тебе далеко, говорит, до Отрепьева».
— Черт его, братцы мои, знает, что в нем такое действует! — воскликнул Ахилла и, обратясь к исправнику, еще раз ему погрозил: отойди, мол, а
то,
видишь, человек смущается.
Почтмейстер на это согласился
тем охотнее, что,
видя жену свою в состоянии крайнего раздражения, он и сам находил выгоды иметь в эту пору около себя в доме чужого человека, и потому он не только не отказал Варнаве в ночлеге, но даже, как любезный хозяин, предоставил в его пользование стоявший в конторе диван, а сам лег на большом сортировальном столе и закрылся с головой снятым с этого же стола канцелярским сукном.
Быстрая езда по ровной, крепкой дороге имела на петербургскую даму
то приятное освежающее действие, в котором человек нуждается, проведя долгое время в шуме и говоре, при необходимости принимать во всем этом свою долю участия. Мордоконаки не смеялась над
тем, что она
видела. Она просто отбыла свой визит в низменные сферы и уходила от них с
тем самым чувством, с каким она уходила с крестин своей экономки, упросившей ее когда-то быть восприемницей своего ребенка.
Карлик
видел это и не спеша заиграл на собственных нотах Савелия. Николай Афанасьич заговорил, как велико и отрадно значение этого мирского заступничества, и затем перешел к
тому, как свята и ненарушима должна быть для каждого воля мирская.
— Да-с, ну вот подите же! А по отца дьякона характеру,
видите, не все равно что село им в голову,
то уж им вынь да положь. «Я, говорят, этого песика по особенному случаю растревоженный домой принес, и хочу, чтоб он в означение сего случая таким особенным именем назывался, каких и нет»
Насчет же вашего несчастия, что вы еще в запрещении и не можете о себе на литургии молиться,
то, пожалуйста, вы об этом нимало не убивайтесь, потому что я все это преестественно обдумал и дополнил, и Вседержитель это
видит.
Было и еще получено письмо от Ахиллы, где он писал, что «счастливым случаем таки свиделся с Препотенским и думал с ним за прошедшее биться, но вышел всему
тому совсем другой оборот, так что он даже и был у него в редакции, потому что Варнава теперь уже был редактором, и Ахилла
видел у него разных „литератов“ и искренно там с Варнавой примирился.
Наипаче же всего Ахилла хвалился
тем, что он
видел, как в театре представляли.
— Пей, голубушка, кушай еще, — и когда Ахилла выпивал,
то он говорил ему: — Ну, теперь, братец, рассказывай дальше: что ты там еще
видел и что узнал?
— И взаправду теперь, — говорил он, — если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше,
то и тут нам ничего этого не видно, потому что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб, ничего нет. Мрак невежества до
того, что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой, как там, нет, чтоб очень рассуждать! А там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и
вижу, что религия, как она есть, так ее и нет, а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит…
—
То есть я не отрицаю, — отвечал Ахилла, — а я только говорю, что, восходя от хвакта в рассуждении, как блоха из опилок, так и вселенная могла сама собой явиться. У них бог, говорят, «кислород»… А я, прах его знает, что он есть кислород! И вот
видите: как вы опять заговорили в разные стороны,
то я уже опять ничего не понимаю.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и,
увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в
тот же карман, пошел в город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову, велел о себе доложить и сел на коник в передней.
— Огустел весь, — тяжело ответил дьякон и через минуту совсем неожиданно заговорил в повествовательном тоне: — Я после своей собачонки Какваски… — когда ее мальпост колесом переехал… хотел было себе еще одного песика купить…
Вижу в Петербурге на Невском собачйя… и говорю: «Достань, говорю, мне… хорошенькую собачку…» А он говорит: «Нынче, говорит, собак нет, а теперь, говорит, пошли все понтерб и сетерб»… — «А что, мол, это за звери?..» — «А это
те же самые, говорит, собаки, только им другое название».