Неточные совпадения
— То-то ты нас и поднял
так рано.
— Слышу, Лиза, или, лучше сказать, чувствую, — отвечала
та, охая от получаемых толчков, но все-таки еще придерживаясь подушки.
— Да
так, на
то я сторож… на
то здесь поставлен… — шамшил беззубый Арефьич, и глаза его разгорались
тем особенным огнем, который замечается у солдат, входящих в дикое озлобление при виде гордого, но бессильного врага.
—
Таким людям нечего больше делать, как ссориться да мириться. Ничего,
так и проживут,
то ругаясь,
то целуясь, да добрых людей потешая.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать,
так и училища переделаются. А
то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже.
Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с
тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо
такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Геша не будет
так дерзка, чтобы произносить приговор о
том, чего она сама еще хорошо не знает.
— Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые
такие купцы-то, не
то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
— Нет, я
так говорю; легче как будто, а
то, бывало, у нас все шнурки да шнурочки.
А мне
то это икры захочется,
то рыбы соленой, да
так захочется, что вот просто душенька моя выходит.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй! А все вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не
то,
так то выдумают.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо и
так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные
то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
В деревнях мало
таких индифферентных людей, и
то всего чаще это бывают или барышни, или барыни.
— И
то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем,
так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Он-с, —
так же тревожно отвечал конторщик. Все встали с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между
тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
— Что
такое? что
такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между
тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
—
Так как было ваше на
то приказание.
— Угораздило же тебя выдумать
такую штуку; хорошо, что
тем все и кончилось, — смеясь, заметил Гловацкий.
И точно, «
тем временем» подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на улице
тот самый инспектор, который
так часто сажал его в карцер за прорванный под мышками сюртук, да и говорит...
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя,
то не хотите ли вы пока заняться с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее
так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
Юстина Помаду перевели в два дощатые чулана, устроенные при столярной в конторском флигеле, и
так он тут и остался на застольной, несмотря на
то, что стены его бывших комнат в доме уже второй раз подговаривались, чтобы их после трех лет снова освежили бумажками.
— Полно. Неш я из корысти какой! А
то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку
такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я что умею,
тем завсегда готова.
— Я и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву.
Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь,
то она больше мокнет.
Немец
то бежит полем,
то присядет в рожь,
так что его совсем там не видно,
то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Такая чудотворящая ночь предшествовала
тому покойному утру, в которое Петр Лукич Гловацкий выехал с дочерью из Мерева в свой уездный город.
В этот самый каменный флигель двадцать три года
тому назад он привез из церкви молодую жену, здесь родилась Женни, отсюда же Женни увезли в институт и отсюда же унесли на кладбище ее мать, о которой
так тепло вспоминала игуменья.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета,
такого же цвета занавеси на окнах и дверях;
той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между
тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
— Конечно, конечно, не все, только я
так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда,
так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Народ говорит, что и у воробья, и у
того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на
то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне
то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу.
Так, Николай Степанович?
— А
так,
так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все
так, что поспорим,
то будто как и дело сделаем.
Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает, а
тот, не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как не жнут, не сеют, не собирают в житницы, а сыты и одеты.
Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться,
то вот рассмотрите-ка, что
такое под черепом у Юстина Помады.
— Нет, в том-то и дело, что я с вами —
то совсем осмотрелась, у вас мне
так нравится, а дома все как-то
так странно — и суетливо будто и мертво. Вообще странно.
— Я не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить
таким образом, а если бы вздумалось,
то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, — что мой отец не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и
то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой, что же я
такое делаю? За какие вины мною все недовольны? Все это за
то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Если уж я
так глупа, maman,
то что ж со мной делать? Буду делать глупости, мне же и будет хуже.
Только один отец не брюзжит, а
то все,
таки решительно все.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя
так же молча несколько шагов по саду, у поворота к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой и, кусая ноготок, с
теми же, однако, насупленными бровками, сказала...
— Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду, что сказала тебе. Я ведь и в
ту минуту этого не чувствовала, а
так сказала.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть
такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в
том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— Те-те-те, не нужно! Все
так говорят — не нужно, а женишка порядочного сейчас и заплетут в свои розовые сети.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить,
так и обдумалась бы; она ведь не дура. А
то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется к мужу с покорной головой. А
то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите. И что ты-то, в самом деле, за колпак
такой.
То вральман, которому покажи пук розог,
так он и от всего отречется...
— То-то, я ведь не утерплю, спрошу эту мадам, где она своего мужа дела? Я его мальчиком знала и любила. Я не могу, видя ее, лишить себя случая дать ей давно следующую пощечину.
Так лучше, батюшка, и не зови меня.
— Что врать! Сам сто раз сознавался,
то в Катеньку,
то в Машеньку,
то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись…
То есть ведь
такой козел сладострастный, что и вообразить невозможно. Вспыхнет как порох от каждого женского платья, и пошел идеализировать. А корень всех этих привязанностей совсем сидит не в уважении.
— Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример
такой на человеке развитом, из среднего класса, из
того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека
такого покажи мне в
таком положении.
«А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится…
Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить
такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он
такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться
так в
ту же пору».