Неточные совпадения
— И, матушка,
все лучше болота, что у нас-то в городе, — проговорила няня.
— Ну, полно, полно плакать, — говорила мать Агния. — Хоть это и
хорошие слезы, радостные, а
все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне, дитя мое милое! — отнеслась она к Гловацкой.
— Седло, говорит, никуда не годится, никакой, говорит, сбруи нет. Под бабьим начальством жить —
лучше, говорит, камни ворочать. На
весь житный двор зевал.
Юстин Помада так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место было точно
хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и
все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Училищный флигель состоял
всего из пяти очень
хороших комнат, выходивших частию на чистенький, всегда усыпанный желтым песком двор уездного училища, а частию в старый густой сад, тоже принадлежащий училищу, и, наконец, из трех окон залы была видна огибавшая город речка Саванка.
— Да
лучше, но он
все ждет доктора. Впрочем, папа говорил, что у него сильный ушиб и простуда, а больше ничего.
— Помада! Он того мнения, что я
все на свете знаю и
все могу сделать. Вы ему не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне
лучше осведомиться, в каком он положении?
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них
лучше, чем
все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
— Да, как же! Нет, это тебя выучили быть такой
хорошей. Люди не родятся такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена: кажется,
все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
Это дело делать у нее сводилось к исполнению женских обязанностей дома для того, чтобы
всем в доме было как можно легче, отраднее и
лучше.
Доктор пойдет в город, и куда бы он ни шел,
все ему смотрительский дом на дороге выйдет. Забежит на минутку,
все, говорит, некогда,
все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей, как многим худо живется на белом свете и как им могло бы житься совсем иначе, гораздо
лучше, гораздо свободнее.
— Так
лучше: один прием, и
все кончено, и приставать более не будет.
И так счастливо, так преданно и так честно глядел Помада на Лизу, высказав свою просьбу заслонить ее больные глаза своими, что никто не улыбнулся.
Все только случайно взглянули на него, совсем с
хорошими чувствами, и лишь одна Лиза вовсе на него не взглянула, а небрежно проронила...
Отпивши чай,
все перешли в гостиную: девушки и дьяконица сели на диване, а мужчины на стульях, около стола, на котором горела довольно
хорошая, но очень старинная лампа.
— Я завтра еду,
все уложено: это мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом, день был такой
хороший, я
все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы знаете
весь наш дом?
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать
хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда
все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить
всем сердцем… совсем черт знает что вышло.
Вся смелость меня оставила.
— Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я это всегда скажу… я это скажу
всем, перед целым светом. Он, может быть, и
хороший человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!
— Теперь
всё делают сэмпль — это гораздо
лучше, — заметила Ольга Александровна.
На
хорошей лошади от Мерева до уездного города было
всего час езды, особенно холодком, когда лошадь не донимает ни муха, ни расслабляющий припек солнца.
— Старым людям всегда представляется, что в их время
все было как-то умнее и
лучше.
Это было очень
хорошее место для
всех, кроме того, кого теперь принесли сюда в угольной корзине.
—
Лучше этих не надо. Полезнее дураков и энтузиастов нет. Их можно заставить делать
все.
Вход, передняя и зал также подходили к лакею. В передней помещалась массивная ясневая вешалка и мизерное зеркальце с фольговой лирой в верху черной рамки; в углу стояла ширма, сверх которой виднелись вбитые в стенку гвозди и развешанная на них простыня. Зал ничем не изобличал сенаторского жилья. В нем стояли только два большие зеркала с
хорошими подзеркальниками. Остальное
все было грязновато и ветхо, далее была видна гостиная поопрятнее, а еще далее — довольно роскошный женский будуар.
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне:
все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где
хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал
все лето, ни у одного ребенка не принялась.
«Ну что ж, — думал он, — ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и
хорошего. Конечно,
все это
лучше, чем быть вместе и жить черт знает как, а
все же и так мало проку.
Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего, таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба. Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него выйдет при такой обстановке», — думал доктор, засыпая.
—
Всего лучше: полно вам лошачком-то скакать. У вас жена.
Помада смотрит на дымящиеся тонким парочком верхушки сокольницкого бора и видит, как по вершинкам сосен ползет туманная пелена, и
все она редеет, редеет и, наконец, исчезает вовсе, оставляя во
всей утренней красоте иглистую сосну, а из-за окраины леса опять выходит уже настоящая Лиза, такая, в самом деле,
хорошая, в белом платье с голубым поясом.
— Попробуемте;
все равно — вечер
хороший, пройдемся.
Розанов подумал, потом встал и написал: «Перестаньте срамиться. Вас никто даже не обижает; возвращайтесь.
Лучше же
все это уладить мирно, с общего согласия, или по крайней мере отпустите ко мне ребенка».
Ольга Александровна несколько раз пробовала заводить его, заговаривая с ребенком, какие бывают
хорошие мужья и отцы и какие дурные, причем обыкновенно
все дурные были похожи капля в каплю на Розанова; но Розанов точно не понимал этого и оставался невозмутимо спокойным.
Розанов, выехав из Москвы, сверх всякого ожидания был в таком
хорошем расположении духа
всю дорогу до Петербурга, что этого расположения из него не выколотил даже переезд от Московского вокзала до Калинкина моста, где жил Лобачевский.
— Вы только неспособны к благодарности, к
хорошему вы неспособны; к остальному ко
всему вы очень способны.
Райнер, владевший прекрасно почти
всеми европейскими языками, нашел себе здесь очень
хорошую работу при одном из ученых учреждений и не мог отбиться от весьма выгодных уроков в частных домах.
—
Хороший, Анна Львовна, да только все-таки
лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока… понимаете, пока мы не окрепли. А тогда
всех, и его и
всех, кто у него живет,
всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.
— Таким образом сам я разрушил мною самим созданные предположения и планы и пришел к тому заключению, что время и одно только время сделает
все, что нужно, и притом гораздо
лучше того, как мы думаем.
Все это, разумеется, может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими. Будем
лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
— Вам только надобно бы посмотреть на народ в его собственной исключительной обстановке, — твердил он Ступиной, — и вы бы, я уверен, могли писать очень
хорошие рассказы, сцены и очерки. Посмотрите, какая гадость печатается в журналах: срам! Я нимало не сомневаюсь, что вы с первого же шага стали бы выше
всех их.
— Да-с, да ведь
лучше одному человеку пропадать, чем рисковать делом, важным для
всего человечества, — отвечал Белоярцев.
Примите мой совет: успокойтесь; будьте русскою женщиною и посмотрите, не верно ли то, что стране вашей нужны прежде
всего хорошие матери, без которых трудно ждать
хороших людей».
— Ну, как вам сказать: нет, это не
все равно! А
лучше, не поручите ли вы этого дела мне? Поверьте, это будет гораздо
лучше.
— Будто оне, вы думаете, не понимают! Оне
все лучше нас с вами
всё знают.
— Да сами согласитесь, к чему они
все это наклоняют, наши писатели? Я не вижу ничего
хорошего во
всем, к чему они
все наклоняют. Труд, труд, да труд затрубили, а мои дочери не так воспитаны, чтобы трудиться.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других больше, подумают, сам, мол, должно,
всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и
лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время,
все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.