Неточные совпадения
И чуть если Платов заметит,
что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет:
так и
так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.
—
Так и
так, завтра мы с тобою едем на их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, — говорит, —
такие природы совершенства,
что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить,
что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки [Кизлярка — виноградная водка из города Кизляра. (Прим. автора.)], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел
так,
что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому
что у него
такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят...
Было ему и радостно,
что он англичан оконфузил, а тульского мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под
такой случай англичан сожалел!
«Через
что это государь огорчился? — думал Платов, — совсем того не понимаю», — и в
таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.
А англичане же в это самое время тоже не спали, потому
что и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему
такое новое удивление подстроили,
что у Платова всю фантазию отняли.
А англичане и не знают,
что это
такое молво. Перешептываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут,
что это у нас
такой сахар делается, и должны сознаться,
что у них все сахара есть, а «молва» нет.
—
Что это
такое значит? — спрашивает; а аглицкие мастера отвечают...
Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать, а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал,
что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом в другую, и
так в три верояции всю кавриль станцевала.
Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому
что в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в дар подали, а футляра на нее не принесли: без футляра же ни ее, ни ключика держать нельзя, потому
что затеряются и в сору их
так и выбросят.
— Для
чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили, и все еще недостаточно! Футляр, — говорит, — всегда при всякой вещи принадлежит.
Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь
так соображал,
что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил,
что и наши на
что взглянут — всё могут сделать, но только им полезного ученья нет.
— Ты, — говорит, — к духовной беседе невоздержен и
так очень много куришь,
что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит.
—
Что это еще за пустяковина и к
чему она тут у моего брата в
таком сохранении!
Государь велел сейчас разузнать: откуда это и
что такое означает?
Бросились смотреть в дела и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал,
что во дворце
такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех орденах. Государь говорит...
— Мне, ваше величество, ничего для себя не надо,
так как я пью-ем
что хочу и всем доволен, а я, — говорит, — пришел доложить насчет этой нимфозории, которую отыскали: это, — говорит, —
так и
так было, и вот как происходило при моих глазах в Англии, — и тут при ней есть ключик, а у меня есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть, и сим ключом через пузичко эту нимфозорию можно завести, и она будет скакать в каком угодно пространстве и в стороны верояции делать.
Платов не совсем доволен был тем,
что туляки
так много времени требуют и притом не говорят ясно:
что такое именно они надеются устроить. Спрашивал он их
так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому
что имели они сразу же
такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил, а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да тогда и отдать.
А
что именно, этого так-таки и не сказали.
День, два, три сидят и никуда не выходят, все молоточками потюкивают. Куют что-то
такое, а
что куют — ничего неизвестно.
Словом, все дело велось в
таком страшном секрете,
что ничего нельзя было узнать, и притом продолжалось оно до самого возвращения казака Платова с тихого Дона к государю, и во все это время мастера ни с кем не видались и не разговаривали.
Свистовые же как прискочили, сейчас вскрикнули и как видят,
что те не отпирают, сейчас без церемонии рванули болты у ставень, но болты были
такие крепкие,
что нимало не подались, дернули двери, а двери изнутри заложены на дубовый засов.
Но крышу сняли, да и сами сейчас повалилися, потому
что у мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе
такая потная спираль сделалась,
что непривычному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было продохнуть.
Свистовые побежали, но не с уверкою: думали,
что мастера их обманут; а потому бежат, бежат да оглянутся; но мастера за ними шли и
так очень скоро поспешали,
что даже не вполне как следует для явления важному лицу оделись, а на ходу крючки в кафтанах застегивают. У двух у них в руках ничего не содержалось, а у третьего, у Левши, в зеленом чехле царская шкатулка с аглицкой стальной блохой.
— Это
что же
такое? А где же ваша работа, которою вы хотели государя утешить?
— Напрасно
так нас обижаете, — мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то,
что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти — он увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.
Мастера ему только осмелились сказать за товарища,
что как же, мол, вы его от нас
так без тугамента увозите? ему нельзя будет назад следовать! А Платов им вместо ответа показал кулак —
такой страшный, багровый и весь изрубленный, кое-как сросся — и, погрозивши, говорит: «Вот вам тугамент!» А казакам говорит...
С этими словами выбежал на подъезд, словил Левшу за волосы и начал туда-сюда трепать
так,
что клочья полетели. А тот, когда его Платов перестал бить, поправился и говорит...
—
Что ж,
такой и пойду, и отвечу.
«
Что же
такое? — думает. — Если государю угодно меня видеть, я должен идти; а если при мне тугамента нет,
так я тому не причинен и скажу, отчего
так дело было».
—
Что это
такое, братец, значит,
что мы и
так и этак смотрели, и под мелкоскоп клали, а ничего замечательного не усматриваем?
— Этак, ваше величество, ничего и невозможно видеть, потому
что наша работа против
такого размера гораздо секретнее.
— А
что же делать, — отвечает Левша, — если только
так нашу работу и заметить можно: тогда все и удивление окажется.
— Если бы, — говорит, — был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает,
так вы изволили бы, — говорит, — увидать,
что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал.
Англичане еще более стали удивляться и начали накачивать вином и Левшу и курьера и
так целые три дня обходилися, а потом говорят: «Теперь довольно». По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали расспрашивать Левшу: где он и
чему учился и до каких пор арифметику знает?
— Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее,
чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить,
что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили,
что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.
— Потому, — отвечает, —
что наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы,
так же точно должны верить и потомцы.
— А
такие, — говорит, —
что у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине — мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
Они поняли, но отвечали,
что у них разговорных женщин нет и
такого обыкновения не водится, а Левша говорит...
— Это тем и приятнее, потому
что таким делом если заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нации не чувствую, то зачем девушек морочить?
— Я их не порочу, а только мне то не нравится,
что одежда на них как-то машется, и не разобрать,
что такое надето и для какой надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна сапажу — плисовая тальма.
Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего внимание обращал на
такой предмет,
что англичане очень удивлялись. Не столь его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде состоят. Все обойдет и хвалит, и говорит...
Англичане никак не могли отгадать,
что такое Левша замечает, а он спрашивает...
Как вышли из буфты в Твердиземное море,
так стремление его к России
такое сделалось,
что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а Левша все вниз в каюты нейдет — под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит.
Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться,
что русский сухопутный человек и
так все непогоды выдерживает.
—
Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно:
что один, то непременно и другой, и кто кого перепьет, того и горка.
Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли всё наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись,
что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет,
так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин.
А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья
так ослабел,
что ни слова не отвечает, а только стонет.
А Левша все это время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому
что они лису в санях в
таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли.