Неточные совпадения
Прошли годы институтского учения. Княгиня была
не особенно радостна с тех пор,
как стала говорить о поездке в Петербург за дочерью. Она терялась. Она
не знала, перевозить ли ей дочь в деревню и здесь ее переламывать по-своему или уже лучше ей самой переехать в свой петербургский дом и выдать там княжну замуж за человека, воспитания к ней
более подходящего.
Но на его несчастие дела его шли так худо, что ее-то, эту чудную Ксению, он никак
более и
не видал.
Как он ни проснется, все сидит возле него женщина, да
не та, а спросить ему казалось неловко и совестно. Разве ее похвалить за красу? Но
как же это мог себе позволить благородный и начитанный дворянин?
Но
как бы это ни было, ожидая дочь, княгиня постоянно находилась в муках недовольства собою и во все это время была мрачна и, против своего обыкновения, даже настолько неприветлива, что
не обратила на дьяконицу и Дон-Кихота того внимания,
каким эти люди у нее всегда пользовались и на которое они,
как надо бы думать, получили еще
более права после нового оригинального доказательства своей безграничной ей преданности.
И вот после всех этих предуготовлений и предуведомлений совершился вход княжны Анастасии в родительский дом, где ее ожидала такая заботливая нежность и старание забыть прошлое и любить ее
как можно
более. Ольга Федотовна никогда
не хотела распространяться о том,
как это было.
Это, конечно, было
не очень деликатно, однако искательный светский неофит от своей роли
не уклонился и показывал, что он этим
не обижается. Он только со всеми эашучивал, говоря, что он
не знает,
как ему держать себя, чтобы
более походить на лакея?
Графу казалось, что теперь он имел право считать княгиню сильно склонною к самым живым в его пользу чувствам.
Как человек солидный, имевший дело
не с девочкою, а с женщиною, которой было под сорок, он
не торопил ее
более ясными признаниями: он был уверен, что все это непременно придет в свое время, когда княгиня поустроится с дочерью.
Бабушка снова привлекла к себе княжну и, вздохнув, поцеловала ее в лоб, в глаза и в губы и перекрестила: она
как нельзя яснее слышала, что дочь лжет, но ни о чем ее
более не расспрашивала.
Ольга Федотовна была хороший барометр для определения домашней атмосферы: она
как нельзя
более основательно предсказывала грозу и напрасно старалась отвести ее своими отводами, вроде советов, данных ею Gigot, и увещаний «
не сердить княгиню», нашептанных по всему дому.
Более о Рогожине розысков тут
не было, и в доме все шло
как нельзя лучше: приданое было готово,
как по щучьему велению, а граф ходил молодцом лучше прежнего.
Толкущему в двери разума — дверь отворяется. Бабушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь
не раздражала ее
более ничем: она,
как овца, тихо шла,
не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого ей светил белый цветок с кровавою жилкой.
Она сдалась
более на просьбы крестьян и, «чтобы им
не было худо», осталась в Протозанове «в гостях у сыновей» и жила просто, кушая вместе с Ольгою самое простое кушанье Ольгиного приготовления, ни о
каких вопросах общего государственного управления
не хотела знать и умерла спокойно, с твердостью, и даже шутила, что теперь опять ничего
не боится и что Фотий на нее, наверное, больше грозиться
не будет.
Но этот случай при всей своей комичности имел ту выгоду, что сцены между дядею и его матерью
более нельзя было опасаться, так
как бабушка хотя и назвала дядю «дураком», но преисполнилась к нему нежнейшего сожаления, которое потом сохраняла во всю жизнь и под влиянием его если
не оправдывала, то по крайней мере извиняла его слабость.
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это
не всегда так было; что когда был жив папа, то и мама с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и
не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор,
как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а еще
более за границей.
Это
как нельзя
более подходило к мыслям Якова Львовича, который решительно
не знал уже, куда ему девать дворянских детей, остающихся по бедности их родителей без всякого образования.
Она знала, что есть кружок людей, которые называют себя светом, и что она тоже принадлежит к этому кружку и
не обязана никому ничем помогать, ни сама ожидать от кого бы то ни было никакого участия, но что тем
не менее связи ее с этим кружком, основанные на однородности вкуса и стремлений,
как нельзя
более прочны и
не разорвутся и
не поколеблются ни для кого и ни для чего.
Как это делается? — она об этом
не размышляла и боялась размышлять, потому что, испытывая иногда некоторое неудовольствие при платеже денег и требовании их вновь от дяди, она догадывалась, что и дядя их тоже от кого-нибудь требует, а это во всяком случае, очень неприятно, тем
более что ему, может быть, приходилось иметь в этих случаях сношения с такими людьми, с которыми можно ссориться и мириться.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Помилуйте,
как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)
Не смею
более беспокоить своим присутствием.
Не будет ли
какого приказанья?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и,
как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем
более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем
более он выиграет. Одет по моде.
В то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них
более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник,
как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его
более омерзительным, надели на него сарафан (так
как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки
не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего
более ужасало его — так это горькая уверенность, что
не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.