Неточные совпадения
И вот-с это место нам
так жестоко полюбилось, что мы в
тот же самый в первый день начали тут постройку себе временного жилища, сначала забили высокенькие сваечки, потому что место тут было низменное, возле самой воды, потом на
тех сваях стали собирать горницу, и при ней чулан.
Пимен же, напротив
того, был человек щаповатый: любил держать себя очень форсисто и говорил с
таким хитрым извитием слов, что удивляться надо было его речи; но зато характер имел легкий и увлекательный.
Нагревать этих болтов было нельзя, потому что
тем сталь отпускается, а пилить ее никакой инструмент не брал; но на все на это наш Марой ковач изымел вдруг
такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густою колоникой из тележного колеса с песковым жвиром, да и сунет всю эту штуку в снег, и еще вокруг солью осыпет, и вертит и крутит; а потом оттуда ее сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой,
так, как восковую свечу, будто ножницами и отстрижет.
— Как же, государыня. Мы-де отеческий закон блюдем, мы и такие-то, мы и вот этакие-то правила содержим и друг друга за чистотою обычая смотрим, и, словом, говорит ей все
такое, что совсем к разговору с мирскою женщиной не принадлежащее. А меж
тем та, представьте, интересуется.
Она и приехала; такая-то расфуфыренная, что страх; широкими да долгими своими ометами
так и метет и все на
те наши заменные образа в лорнетку смотрит и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, который же тут чудотворный ангел?» Мы уже не знаем, как ее и отбить от
такого разговора...
Михайлица и рассуждает: «Господи Исусе Христе! что это
такое: овец у нас во всей нашей пришлой слободе нет и ягниться нечему, а откуда же это молозиво к нам забежало?» И в
ту пору стренулася: «Да и как, мол, он в избу попал?
Та запалила свечечку и выбегает, а он бледнолиц, как осужденный насмертник, и дрожит
так, что не только гаплик на шее ходит, а даже остегны на ногах трясутся.
Жиды… понимаете, и нам теперь непременно на сих же днях надо иметь двадцать пять тысяч, и мне их
так скоро достать ровно бы негде; но я пригласила вас и спокойна, потому что староверы люди умные и богатые и вам, как я сама уверилась, во всем сам бог помогает,
то вы мне, пожалуйста, дайте двадцать пять тысяч, а я, с своей стороны, зато всем дамам буду говорить о ваших чудотворных иконах, и вы увидите, сколько вы станете получать на воск и на масло».
Не знаю уж какими словами, но только, верю я ему, он начал горячо ротитися и клятися, заверяя наше против
такой суммы убожество, но она, эта обновленная Иродиада, и знать
того не захотела.
Все мы видели, как он из камышей в лодочке выплыл и на
ту сторону в город переправился, и теперь, когда Михайлица все это мне по порядку рассказала, как он о пяти тысячах кучился, и я домекнул
так, что, верно, он ударился
ту барыню умилостивлять.
Михайлица стала на
тех часовых мотаться, не столько для
того, чтоб ее пропустили, а чтобы постраждовать; они ее, разумеется, стали отталкивать, а она еще ярее кидается, и дошло у них сражение до
того, что один жандарм ее, наконец, больно зашиб,
так что она с крыльца кубарем скатилась.
Как ты смеешь это говорить, что нет попа!» Тут Марой стал им было объяснять, что мы попа не имеем, да как он говорил-то скверно, шавкавил,
так они, не разобравши в чем дело, да «связать, — говорят, — его, под арест!» Марой дался себя связать: хоша
то ему ничего не стоило, что десятский солдат ему обрывочком руки опутал, но он стоит и, все это за веру приемля, смотрит, что далее будет.
— Стой, Христов народушко, не дерзничайте! — а сам к чиновникам и, указывая на эти пронзенные прутом иконы, молвит: — Для чего же это вы, господа начальство,
так святыню повреждаете? Если вы прямо имеете ее у нас отобрать,
то мы власти не сопротивники — отбирайте; но для чего же редкое отеческое художество повреждать?
И
так мы развопились, что и темная ночь застала нас воющих и голосящих по своем запечатленном ангеле, и тут-то, в сей
тьме и тишине, на разрушенной отчей святыне, пришла нам мысль: уследить, куда нашего хранителя денут, и поклялись мы скрасть его, хотя бы с опасностью жизни, и распечатлеть, а к исполнению сей решимости избрали меня да молодого паренька Левонтия.
Приятно, однако, было
то, что говорили, будто сам архиерей
такой дикости сообразования не одобрил, а, напротив, сказал: «К чему это?» и даже за старое художество заступился и сказал: «Это древнее, это надо беречь!» Но вот что худо было, что не прошла беда от непочтения, как новая, еще большая, от сего почитателя возросла: сам этот архиерей, надо полагать, с нехудым, а именно с добрым вниманием взял нашего запечатленного ангела и долго его рассматривал, а потом отвел в сторону взгляд и говорит: «Смятенный вид!
— Ну, уж на этот счет, — отвечаем, — ваша милость не беспокойтесь: нам только бы его в свои руки достичь, а
то он, наш хранитель, за себя постоит: он не торговых мастеров, а настоящего Строганова дела, а что строгановская, что костромская олифа
так варены, что и огневого клейма не боятся и до нежных вап смолы не допустят.
— Очень, — докладываю, — они нынче редки (да и в
то время они совсем жили под строгим сокрытием). Есть, — говорю, — в слободе Мстере один мастер Хохлов, да уже он человек очень древних лет, его в дальний путь везти нельзя; а в Палихове есть два человека,
так те тоже вряд ли поедут, да и к
тому же, — говорю, — нам ни мстерские, ни палиховские мастера и не годятся.
Кто привычку к сему бесстыдству усвоил,
тому еще ничего, и из московских охотников многие этою нечестною меною даже интересуются и хвалятся: что-де тот-то того-то
так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел, или каким подлым манером поддельную Владычицу еще подсунул: и все это им заростно, и друг пред другом один против другого лучше нарохтятся, как божьим благословением неопытных верителей морочить, но нам с Левой, как мы были простые деревенские богочтители, все это в
той степени непереносно показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас страх.
Слова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня в
ту пору, как я только бежал от братогрызцев, они меня
так растрогали, что я и сам захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня...
Здесь я должен вам, господа, признаться в великой своей низости:
так я оробел, что покинул больного Левонтия на
том месте, где он лежал, да сам белки проворнее на дерево вскочил, вынул сабельку и сижу на суку да гляжу, что будет, а зубами, как пуганый волк,
так и ляскаю…
Тот дерзый вдруг отчинил дверь, и вижу я это человек тоже в
таком же колпаке, как и старичок, но только суровый-пресуровый грубитель, и не успел старичок ноги перенести через порог, как он его
так толкнул, что
тот мало не обрушился и говорит...
И это долго мне
так представлялось, я уже «Верую» позабыл твердить, а слушаю, как будто старец говорит отроку: «Поди очистись», а
тот отвечает: «И очищусь».
«Господи! — дерзаю рассуждать, — если только в церкви два
такие человека есть,
то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен».
— Отчего же, — отвечает, — я не из
тех мастеров, которые дела боятся, а меня самого дело боится;
так подведу, что и не отличите от настоящей.
— Хорошо, — молвил Яков Яковлевич, — мы немедля же станем стараться настоящую икону достать, а ты
тем часом, чтоб уверить меня, докажи мне свое искусство: напиши ты моей жене икону в древнерусском роде, и
такую, чтоб ей нравилась.
Прежде всего он ее, разумеется, добре вылевкасил крепким казанским алебастром,
так что стал этот левкас гладок и крепок, как слоновья кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом месте обозначил особливую малую икону, да еще их стеснил
тем, что промежду них на олифе золотом каймы положил, и стал писать: в первом месте написал рождество Иоанна Предтечи, восемь фигур и новорожденное дитя, и палаты; во втором — рождество пресвятыя Владычицы Богородицы, шесть фигур и новорожденное дитя, и палаты, в третьем — Спасово пречистое рождество, и хлев, и ясли, и предстоящие Владычица и Иосиф, и припадшие боготечные волхвы, и Соломия-баба, и скот всяким подобием: волы, овцы, козы и осли, и сухолапль-птица, жидам запрещенная, коя пишется в означение, что идет сие не от жидовства, а от божества, все создавшего.
Те глянули, стали разбирать, да и руки врозь: никогда, говорят,
такой фантазии не ожидали и
такой тонкости мелкоскопического письма не слыхивали, даже в мелкоскоп смотрят, и
то никакой ошибки не находят, и дали они Севастьяну за икону двести рублей и говорят...
— Ну
так смотрите, — говорит, — я начинаю, — и он поехал ко владыке с просьбою, что хочет-де он поусердствовать, на запечатленном ангеле ризу позолотить и венец украсить. Владыко на это ему ни
то ни се: ни отказывает, ни приказывает; а Яков Яковлевич не отстает и домогает; а мы уже ждем, что порох огня.
Проведя в
такой радостной беготне ночь, день мы встретили в
том же восхищенном ожидании и с утра уже от своего изографа не отходим и не знаем, куда за ним его сапоги понести, потому что пришел час, когда все зависит от его художества.
А мы все вымылись в печи, понадевали чистые рубашки и стоим на бережку, смотрим на град убежища, откуда должен к нам светоносный гость пожаловать; а сердца
так то затрепещут,
то падают…
Да не до
того было и англичанину, потому что с ним за эту непогодь что-то
такое поделалось, что он мало с ума не сошел: всё, говорят, ходил да у всех спрашивал: «Куда деться? Куда деваться?» И потом вдруг преодолел себя как-то, призывает Луку и говорит...
По Луки замечанию было
так, что англичанин точно будто жаждал испытать опасных деяний и положил
так, что поедет он завтра в монастырь к епископу, возьмет с собою изографа под видом злотаря и попросит ему икону ангела показать, дабы он мог с нее обстоятельный перевод снять будто для ризы; а между
тем как можно лучше в нее вглядится и дома напишет с нее подделок.
А на дворе за церковью наш человек чтобы сейчас из
той шинели икону взял и летел с нею сюда, на сей бок, и здесь изограф должен в продолжение времени, пока идет всенощная, старую икону со старой доски снять, а подделок вставить, ризой одеть и назад прислать,
таким манером, чтобы Яков Яковлевич мог ее опять на окно поставить, как будто ничего не бывало.
Долго ли тут до греха:
то есть вот на волос покриви пила,
так лик и раздерет и насквозь выскочит!
А лед, я вам говорю,
так табуном и валит, ломится об ледорезы и трясет мост
так, что индо слышно, как эти цепи, на что толсты, в добрую половицу, а и
то погромыхивают.
И оба
таким образом друг другу свое благородство являют и не позволяют один другому себя во взаймоверии превозвысить, а к этим двум верам третия, еще сильнейшая двизает, но только не знают они, что
та, третья вера, творит. Но вот как ударили в последний звон всенощной, англичанин и приотворил тихонько оконную форточку, чтобы Марой лез, а сам уже готов отступать, но вдруг видит, что дед Марой от него отворотился и не смотрит, а напряженно за реку глядит и твердисловит...