Неточные совпадения
Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний
раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук
не долетал уже оттуда до нашего слуха.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком,
раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал:
не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть
не отдал под суд. Оно и точно: другой
раз целый год живешь, никого
не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
А другой
раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова
не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко
не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
— Да, — отвечал Казбич после некоторого молчания, — в целой Кабарде
не найдешь такой.
Раз — это было за Тереком — я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам
не посчастливилось, и мы рассыпались кто куда.
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один
раза два чуть-чуть
не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто
не замечает; я заговорю о другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий
раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?..
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот
раз приехал Казбич и спрашивает,
не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Вот он
раз и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья — и был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только
не догнали.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они
не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки
не могут разъехаться, какой-нибудь курьер
раз десять в год проезжает,
не вылезая из своего тряского экипажа.
А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я
раз был-с и в Москве в Благородном собрании, лет двадцать тому назад, — только куда им! совсем
не то!..
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом
раз,
не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал;
раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву,
не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все
не то, совсем
не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни
разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний
раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была
не христианка…
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою, и лакей уже два
раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а Максим Максимыч еще
не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и, кажется, вовсе
не торопился в дорогу. Я подошел к нему.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда
не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только
раз в моей жизни на большой дороге; следовательно,
не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды
не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот
раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
На лице ее
не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий
раз они как будто бы ждали вопроса.
Было уже довольно темно; голова ее мелькнула
раза два среди морской пены, и больше я ничего
не видал…
Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег
не сделал бы лишнего шага: он мне
раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника.
— Нет еще; я говорил
раза два с княжной,
не более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда
не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять
раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть
не может.
Я внутренно хохотал и даже
раза два улыбнулся, но он, к счастию, этого
не заметил.
Правда, теперь вспомнил: один
раз, один только
раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда
не мог победить… Мы расстались врагами, — и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…
Вчера у колодца в первый
раз явилась Вера… Она с тех пор, как мы встретились в гроте,
не выходила из дома. Мы в одно время опустили стаканы, и, наклонясь, она мне сказала шепотом...
Я
не намекал ни
разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.
Все эти дни я ни
разу не отступал от своей системы.
Она при мне
не смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько
раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой, но я всякий
раз, как Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый
раз была она этому рада или старалась показать; во второй — рассердилась на меня; в третий — на Грушницкого.
Я
раза два пожал ее руку; во второй
раз она ее выдернула,
не говоря ни слова.
— Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой
раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей? Вы этого никогда
не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто
раз больше с тех пор, как их
не боюсь и постиг их мелкие слабости.
В ее движениях было что-то лихорадочное; на меня
не взглянула ни
разу.
— Я думаю то же, — сказал Грушницкий. — Он любит отшучиваться. Я
раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его
не вызвал, потому что это было его дело; да
не хотел и связываться…
Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать
раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей
не продам.
Грушницкий мне
не кланяется уж несколько времени, а нынче
раза два посмотрел на меня довольно дерзко. Все это ему припомнится, когда нам придется расплачиваться.
Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе
не воинственное, а в этот
раз оно было еще длиннее обыкновенного.
— Разве вы сто
раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием?
Любившая
раз тебя
не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин,
не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто
не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло
не бывает так привлекательно; ничей взор
не обещает столько блаженства; никто
не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто
не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько
не старается уверить себя в противном.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый
раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время
не спускал глаз с пистолета.