Неточные совпадения
И вот бедная чета, волшебным жезлом могучей прихоти перенесенная из глуши России от богов и семейства своего, из хаты или юрты, в Петербург, в круг полутораста пар, из которых нет
одной, совершенно похожей на
другую одеждою и едва ли языком; перенесенная в новый мир через разные роды мытарств, не зная, для чего все это делается, засуеченная, обезумленная, является, наконец, в зале вельможи перед суд его.
Но ветреник в делах сердечных был совсем
другой в делах государственных, и если б порывы пламенной души его не разрушали иногда созданий его ума, то Россия имела бы в нем
одного из лучших своих министров.
В то время, когда раболепная чернь падала пред общим кумиром и лобызала холодный помост капища, обрызганный кровью жертв; когда железный уровень беспрестанно наводился над Россиею,
один Волынской, с своими
друзьями, не склонял пред ним благородного чела.
Записка была готова в
одну минуту, подписана самим кабинет-министром и вручена чудесной Цивилле. Он отправился с Зудой в
другую комнату, а Мариула, произнеся вслед им вполголоса, но так, чтобы они слышали: «Зачем я не знатная госпожа? Зачем нет у меня дочери?» — спешила к товарищу своему.
Так переходил он от
одного первого человека в государстве к
другому, не возбуждая ни в ком опасения на счет свой и ненависти к себе, во всякое время, при всех переменах, счастливый, довольный своей судьбой.
Прибавьте к этому пламенное воображение и кипучую кровь, весь этот человеческий волканизм, с
одной стороны, с
другой — примешайте вкрадчивую любезность, ум, страсть в каждом движении и звуке голоса — и рецепт любви готов. Маленький доктор, в блондиновом паричке и с двумя крылышками за плечами, попав раз к таким пациентам, то и дело посещает их и каждый раз, очинивши исправно свое перо, пишет на сигнатурке: repetatur [Повторить (лат.).] прибавить того, усилить сего.
«О Мариорица! милая Мариорица! — думал он, — мы и заочно чувствуем
одно; нам уже скучно
друг без
друга. Ты теперь между шутами, принуждена сносить плоскости этих двуногих животных; предо мною такой же шут, которого терплю потому только, что он бывает у тебя, что он с тобою часто говорит, что он приносит от тебя частичку тебя, вещи, на которых покоилась прелестная твоя ручка, слова, которые произносили твои горящие уста, след твоей души».
Прервавший их тайную беседу был волшебник в высокой островерхой шапке и в долгополой мантии с иероглифами и зодиаками, с длинною тростью в
одной руке и урной в
другой.
Между тем Зуда с ужимочками, с улыбочками и приветствиями подходил то к
одной, то к
другой маске и каждого ощупывал по роду его ответов.
Окруженная подругами, которые смотрели на нее, как бы желали себе:
одна — ее мягких волос, свивавшихся черными лентами около шеи и до пояса,
другая — ее румянца, третия — ее стана, плеч и бог знает чего еще; замечая в их глазах невольную дань ее превосходству и видя это превосходство в зеркале, осыпанная нежными заботами служанки, стоявшей на коленах у ног ее, Мариорица казалась какою-то восточною царицей, окруженною своими подданными.
Горничная проворно скинула с нее обувь, брала то
одну, то
другую ногу в руки, грела их своим дыханием, потом на груди своей; согревши, положила
одну ножку на ладонь к себе, любовалась ею, показала ее в каком-то восторге подругам княжны, как бы говоря: «Я такой еще не видывала! вы видали ли?» — и, поцеловав, спешила обуть.
Только на берегу Невы, к Смоляному двору, прорывался конский топот. На дровнях неслись два мужика;
один правил бойкою лошадью,
другой сидел позади, свеся ноги. Бороды их густо заиневело. Между ними лежал рогожечный куль, порядочно вздутый. Вид этой поклажи в такое время не предвещал ничего доброго.
«Вдруг из княжон в цыганки! Каково так упасть?» — повторяет про себя Мариула и просит вновь своего товарища, слугу и
друга помочь ее горю. Только ему
одному поверила она частью свою тайну: душа его для тайны Мариулы, как крыша гробовая — раз заколоченная, не открывается ни для кого.
Последние лучи как хорошо графят розовые черепичные крыши (кое-где в два-три этажа, словно две-три шляпы треугольные,
одна на
другую нахлобученные, кое-где стрельчатые, минаретные или наподобие голубятен)!
Это Голландия и Сибирь вместе,
одна призванная,
другая оседлая, с изумлением сошедшиеся у Финского залива; они косятся
друг на дружку и силятся выжить
одна другую.
Множество пустырей; домы будто госпитальные жители, выглядывающие в белых колпаках и в белых халатах и ставшие
один от
другого в стрелковой дистанции, точно после пожара; улицы только именем и заборами, их означающими; каналы с деревянными срубами и перилами, снежные бугры, безлюдство, бироновские ужасы: незавидная картина!
У стола, на судейском месте, сидел худощавый старик отвратительной наружности: рыжие космы падали беспорядочно на плеча, голова его, вытянутая, иссохшая, имела форму лошадиной, обтянутой человеческой кожей, с глазами гиены, с ушами и ртом орангутана, расположенными так близко
одни от
другого, что, когда сильно двигались челюсти, шевелились дружно и огромные уши и ежились рыжие волосы.
По
одну сторону зерцала поставили Мариулу, по
другую — Языка; ее, красивую, опрятную, в шелковом наряде, по коему рассыпались золотые звезды (мать княжны Лелемико унизилась бы в собственных глазах, если бы одевалась небогато), ее, бледную, дрожащую от страха; его — в черном холщовом мешке, сквозь которого проглядывали два серые глаза и губы, готовые раскрыться, чтобы произнести смертельный приговор.
Одна просила полечить ее от зубов,
другая — от жабы.
К этим способам прибавляла она для
одной деревянный гвоздик, для
другой воду с солью.
Матки несут что-то в руках: у
одной черный петух, у
другой черный кот или кошка.
Пузырек с ядовитым веществом на полке. (Мариула хорошо заметила, где он стоит.) Старушка сказала, что если жидкость попадет на тело, то выйдут на нем красные пятна, которые
одна смерть может согнать. Чего ж, ближе к делу?.. Василий вышел, а то бы он помешал, может статься!.. Цыганка не рассуждает о последствиях, о собственной гибели:
одна мысль, как пожар, обхватила ее. Раздумывай, береги себя
другая, а не она!..
Лекарка и старшая внука опрометью бросаются,
одна с залавки,
другая с полатей; спрашивают, где пожар; высекают огонь, бегают и толкают
друг дружку; маленькая внука, испуганная тревогою, плачет.
Впереди идут две беременные бабы,
одна, дескать, тяжела мальчиком, а
другая — девочкою.
Огромные переходы вели к дому; в них и на лестнице расставлены были по местам, в виду
один от
другого, часовые из гвардии герцогской.
Покрытый батистовым пудрамантом и нежа
одну стройную ногу, обутую в шелковый чулок и в туфле, на пышном бархате скамейки, а
другую спустив на персидский ковер, сидел он в креслах с золотою герцогскою короною на спинке; осторожно, прямо взглядывался он по временам в зеркало, в котором видел всего себя.
Распечатан
один,
другой — и щеголь, привлекательный мужчина, исчез.
Первый был только строгий, безотговорочный исполнитель тайных приговоров, исправная хлопушка, которою колотил людей, как мух, не зная, однако ж, за что их душил:
одним словом, немой, готовый по первому взгляду своего повелителя накинуть петлю;
другой — ловкий, умный лазутчик, советник, фактор и допросчик по всем делам, где дух человека и гражданина выказывал себя в словах, или даже намеках, благородным противником властолюбивой личности временщика.
Таким образом, каждый из двух соперников, герцог курляндский и Волынской, имел по советнику равно лукавому. Разница между ними была в том, что Зуда с возвышенною и благородною душой действовал из
одной бескорыстной преданности и любви к своему доверителю и
другу, во имя прекрасного и высокого, а Липман — готовый на все низости и злодейства, служил своему покровителю и единомышленнику из честей и злата.
— О, волинка! пру, пру, ду, ду… — вскричали и затянули
один за
другим Педрилло и Лакоста, увидав Волынского, которого они не любили потому, что он их терпеть не мог и ничем не даривал; да и соперничество его с герцогом курляндским было положено тут же на весы.
Педрилло, приняв команду над товарищами, установил их,
одного за
другим, около стены, как дети ставят согнутые пополам карты так, что, толкнув
одну сзади, повалишь все вдруг.
Педрилло дал толчок своей команде, и все повалились
один на
другого.
Любовь разлилась в ней пожаром, во сне палило ее муками, нежило роскошными видениями, наяву мутила все ее думы, кроме
одной, что Волынской сведен в ее душу самим провидением, не как гость минутный, но как жилец вечный, которому она, раба,
друг, жена, любовница, все, чем владеет господин на востоке и севере, должна повиноваться, которого должна любить всеми помышлениями, всею душою своей, которого так и любит.
— Oche bella armonia! — прибавил Педрилло, — corpo di bacco! [О, какая прекрасная гармония! черт возьми! (ит.)]
одна толст, как бас, а
другая тоненька фагот.
Тогда не будет места в сердце ни
другу, ни Лелемико, ни
одному живому существу на свете.
— О! эти затейливые опасения, — говорил Волынской, — дело моего слишком осторожного Зуды. Пустое!
одна любовь не помешает
другой. Я сказал уж ему однажды навсегда, что не покину намерения спасти мое отечество и не могу оторвать княжну от своего сердца.
Они верили, хотя и с боязнью, по опытам благородного характера его, что
одно чувство должно в нем в решительные минуты восторжествовать над
другим.
— Не пытать ли ее по-бироновски?.. Ну ее к черту! Пропавшего не воротишь. А что до благодарности, не говори мне об этом,
друг мой! Ты знаешь, сколько я сам виноват пред
одной особой (он разумел жену); чего ж ожидать от черни?..
Голос ее дрожал. Она подняла фату и пук волос. Щека, в
одном месте исписанная красными узорами, в
другом собранная рубцами, синекровавая яма наместо глаза — все это безобразие заставило Артемия Петровича отвратиться.
В таком положении находились обе несколько мгновений:
одна — как бы умаливая одиноким своим глазом простить ей ее безобразие,
другая приучая себя к виду этого безобразия мыслью о том, кто послал ее.
«Самый чистый лед, наподобие больших квадратных плит, разрубали, архитектурными украшениями убирали, циркулем и линейкою размеривали, рычагами
одну ледяную плиту на
другую клали и каждый ряд водой поливали, которая тотчас замерзала и вместо крепкого цемента служила. Таким образом чрез краткое время построен был дом, который был длиною в восемь сажен, шириною в две сажени с половиною, а вышиною вместе с кровлею в три сажени.
Оный фонарь находившийся внутри потаенный человек вкруг оборачивал, дабы сквозь каждое окно из помянутых фигур
одну за
другою смотрители видеть могли.
С
одной стороны в углу купидон с дубинкою на плече вытянулся как бы на караул; с
другой стороны
другой ледяной купидон, прислонясь к окну, держал палец правой руки на губах, а левой рукою предлагал рог изобилия, желая, конечно, дать знать, что скромность доставляет богатство и прочие дары фортуны.
Комната, похожая на тюрьму, худо освещенная сальным огарком, почернелые от сырости стены, две нары,
одна против
другой к стене расположенные и служащие диваном и постелью, — вот аудитория цыганки. Осмотрев тщательно за дверью и уверясь, что никто их не подслушивает, начала она свое повествование...
А когда мы под шатром небесным раскидывали свой шатер, надобно было видеть, как обступали ее малые и большие слуги ее, как наперерыв
один перед
другим старались ее утешить.
Один, казалось, пришел из царства лилипутов,
другой — из страны великанов.
Оба тихонько кашлянули по два раза и по этому условному знаку сошлись за средней стеной у трубы; они едва не соприкасались брюхом
одного с носом
другого, а еще искали
друг друга.
Роскошнейший цветок природы, которым надо бы только любоваться, как безжалостно исщипан руками врагов, чтобы достать в нем яду
одному на
другого!..
Сделали клич команде обер-гофкомиссара, велели ей идти цепью,
одному в нескольких шагах от
другого, чтобы не сбиться с дороги и не попасть в Фонтанку, и в таком гусином порядке двинулись к квартире Липмана, на берег Невы. Выдираясь из развалин, не раз падали на груды камня.
На
другой день исцелившийся Зуда и добрый хозяин —
один в халате и колпаке,
другой в колпаке и синеполосатой фуфайке — прохаживались по зале и разговаривали о предмете, для них очень занимательном: именно о способах побороть ненавистного временщика.