Неточные совпадения
Взяв исполина-младенца под свою царскую опеку,
он сорвал с
него пелены и
не по годам, а по часам воспитал
его на богатырство.
Новгород и Псков,
не ломавшие ни перед кем шапки, сняли ее перед
ним, да еще принесли в ней свою волю и золото; иго ханское свержено и переброшено за рубеж земли русской...
Однако ж 27 октября 1505 года изукрашенная
им Москва готовилась
не к радостному, а печальному торжеству. Иоанн, изнемогая и духом и телом, лежал на смертном одре.
Он забывал свои подвиги,
он помнил только грехи свои и каялся в
них.
Нигде народная любовь
не теплила
их, потому что народ
не понимал заслуг Великого и
не любил
его за нововведения.
Ему, казалось,
не больше двадцати лет.
По лицу
его не веришь этим преступлениям,
не веришь, чтобы бог создал такую обманчивую наружность.
Так пригож и благовиден, что, кажется, ни один черный помысел
не пробежит по спокойному челу, ни одна страсть
не заиграет в
его глазах, исполненных любви к ближнему и безмятежной грусти.
Все
его преступления в венце, которого
он не искал и который надела на
него прихоть властителя; никакой крамоле, никакому злу
не причастный,
он виноват за чужие вины, за честолюбие двух женщин, за коварство царедворцев, за гнев деда на сторонних,
не на
него ж.
Он не понимал, почему венчают
его, и теперь
не понимает, за что
его лишили свободы, света божьего, всего, в чем
не отказывают и смерду.
За
него ближние и молиться
не смеют вслух.
А гость был
не иной кто, как тверской купец Афанасий Никитин, купец без торговли, без денег, убогий, но богатый сведениями, собранными
им на отважном пути в Индию, богатый опытами и вымыслами, которые
он, сверх того, умел украшать сладкою, вкрадчивою речью.
Он жил пособиями других и
не был ни у кого в долгу: богатым платил своими сказками, а бедных дарил
ими.
Много, очень много для доброго сердца: свои радости, единственные, какие оставались у
него в свете, — и эту награду тверитянин
не променял бы на золото.
Как-то раз хотел царевич подарить
ему дорогую вещицу из своего костяного ларца; но дьяк с бережью напомнил узнику, что все вещи в ларце —
его, что
он может играть
ими, сколько душе угодно, да располагать
ими не волен.
Речь
его текла, как песнь соловушки, которого можно заслушаться от зари вечерней до утренней,
не смыкая глаз.
Судорожно затрепетал княжич. По лицу
его, которое сделалось подобно белому плату, пробежала какая-то дума; она вспыхнула во взорах
его. О, это была дума раздольная!.. Свобода… венец… народ… милости… может быть, и казнь… чего
не было в ней? Узник, дитя, только что игравший цветными камушками, стал великим князем всея Руси!
Иоанн еще земной властитель на смертном одре; еще смерть
не сковала уст
его, и эти уста могут назначить
ему преемника. Мысль о будущей жизни, раскаяние, свидание со внуком, которого
он сам добровольно венчал на царство и которого привели из тюрьмы, какую силу должны иметь над волею умирающего!
Но смерть стояла тут на стороне сильного, и это слово
не было произнесено на этом свете. Великий князь Иоанн Васильевич испустил последнее дыхание, припав холодными устами к челу своего внука. Сын
его, назначенный
им заранее в наследники, тотчас вступил во все права свои.
Венчанного узника
не стало в тюрьме, и Афанасья Никитина
не видать уже было в ней. Знать, Дмитрия Иоанновича выпустили на свободу?.. Да, господь освободил
его от всех земных уз. Вот что пишет летописец: «1509 года, 14-го февраля, преставился великой князь Дмитрий Иоаннович в нуже, в тюрьме». Герберштейн прибавляет: «Думают, что
он умер от холода или от голода или задохнулся от дыма».
— Вот остатки, — примолвил
он, указывая на книжную рухлядь и полуистлевшие столбцы, — посмотрите,
не выберете ли себе чего?
Указывать на
них в выносках почел я лишним: стоит развернуть любую историю русскую, чтобы найти, например, что покорение Твери случилось осенью, а
не летом, что то и то случилось
не в одном году, что наказание еретиков было в Новгороде, а
не в Москве.
Его дело
не быть рабом чисел:
он должен быть только верен характеру эпохи и двигателя ее, которых взялся изобразить.
Изредка печальные думы перебегают по этому лицу; чаще проникнуто
оно грустью, и вы,
не видя на
нем слез, сказали бы, что душа ее вся в слезах.
— Что ж
не посветишь
ему, Ян? — сказала старушка.
— Молитвами богородицы и спасся я от купанья… Когда бы
не ваш приказ скакать сюда, лишь провожу молодого господина, да… (тут
он умильно взглянул на девушку), да
не усердие обрадовать весточкою о
нем, так ночевал бы в последней деревне. А дождь, дождь так и лил, как из кадушки.
— Такой добрый молодой господин, — сказал
он, отдавая это бремя, — по всему видно было, боялся
не столько за деньги, сколько за меня. Такой добрый! А
не даст себе на ногу наступить. Видно, рыцарская кровь поговаривает в
нем, даром лек…
Тут Ян
не выдержал и с сердцем дернул рассказчика за рукав, так что тот закусил себе язык. Между тем баронесса держала кошелек и, смотря на
него, плакала. Какую ужасную повесть прочли бы в этих слезах, если бы перевесть
их на язык! Потом, как бы одумавшись, отерла слезы и начала расспрашивать Якубка, как доехал до Липецка сын ее (о нем-то были все заботы), что там делал, как, с кем отправился в путь.
— В одной гостинице… проклятая хозяйка, еще и молодая!.. подала нам ветчины… поверите ли, милостивая госпожа, ржавчины на ней, как на старом оружии, что лежит в кладовой. Молодой господин
не ел, проглотил кусочек сухаря, обмочив
его в воду; а меня дернуло покуситься на ветчину… так и теперь от одного помышления…
Об Яне
не беспокоюсь, — молвил
он, — старик положит за нее душу свою.
Тут
он поклонился, взглянув очень умильно на девушку. Покраснев, как пунцовый мак, она что-то пошарила около себя и вышла будто за тем, чего
не нашла.
— Уж
не сам ли король королей тут живет!» Десять башен поставь рядом, разве выйдет такой дом: посмотришь на трубы, шапка валится, а войдешь в
него — запутаешься, как в незнакомом лесу.
Господин ничего почти
не понимал из речей посла; переводил
ему все какой-то итальянец, живавший уже в Московии.
—
Не хочу солгать, милостивая госпожа! Только раз согрешил, нечаянно ослушался, сорвалось с языка. Зато мигом оправился: «
Не подумайте, — молвил я
ему, — что вас называю бароном потому, что вы барон; а эдак у нас чехи и дейтчи называют всех своих господ, так и я за
ними туда ж по привычке… Вот эдак мы все честим и вашу матушку, любя ее». Нет! я себе на уме! Как впросак попаду, так другого
не позову вытащить.
Скажи: Захарий, мне надо столько и столько, и я принесу тебе
их во тьме ночной, затаю свои шаги, свое дыхание, чтобы
не видали,
не слыхали, что ты получаешь
их от жида».
Ничего
не понимал я из
его речи, только видел — еврей бьет себя в грудь и чуть
не плачет и опять примется целовать полы господской епанчи.
«Матушке будет легче, если она это проведает, — молвил
он, — Захарию верю;
он меня
не обманет.
Ехало
их много: тут были разные мастеровые (легкая краска набежала на лицо баронессы)… и те, что льют всякое дело из меди, и такие, что строят каменные палаты и церкви, и
не перечтешь всех, какие были.
Я
не трогался с места, а
он, мой голубчик, дальше и дальше, и скрылся, словно канул на дно…
Хотел бы воротить
его, хотел бы еще раз поцеловать
его руки;
не тут-то было…
Якубек
не мог более сказать слова: горькие слезы мешали
ему говорить; рыдала мать, плакал и старый служитель.
Как же смотрели на
них в XV веке, когда была учреждена инквизиция, жарившая
их и мавров тысячами? когда самих христиан жгли, четверили, душили, как собак, за то, что
они смели быть христианами по разумению Виклефа или Гуса, а
не по наказу Пия или Сикста?
Палачи, вооруженные клещами и бритвами, еще до места казни сдирали и рвали с
них кожу и потом, уже изуродованных, бросали в огонь; зрители,
не дождавшись, чтобы
они сгорели, вырывали ужасные остатки из костра и влачили по улицам человеческие лоскутья, кровавые и почерневшие, ругаясь над
ними.
Друзья покойника
не долго думали: убили тотчас врача или, как говорят другие, мучили
его так, что
он сам бросился в колодец, избегая новых пыток.
Увидав
его в первый раз, нельзя было
не смеяться над
его крошечною уродливою фигурой; но при каждом новом свидании с
ним он незаметно рос и хорошел в глазах ваших: так очаровательны были
его ум и любезность.
С того времени этот образ никогда
не покидал Антонио Фиоравенти: если б
он был живописец, то положил бы
его сейчас на полотно;
он указал бы на
него среди толпы народной;
он узнал бы
его и через тысячу лет.
Отмстить, а там бросить эту жизнь в когти дьяволу, если
не дано
ему было повергнуть ее к престолу бога!
Тридцать лет исполнял
он завет господа: любить ближнего, как брата; тридцать лет стремился по пути к небу — и вдруг судьба схватила
его с этого пути и повесила над пропастью ада; вправе ли она была сказать: «Держись,
не падай!» Был один, у которого голова
не вскружилась над этой бездной, но тот был
не человек, тот ходил по волнам, как по суше.
Под знойным небом, в дождь, в грозу стоял
он на перепутьях, поджидая,
не увидит ли своего немца.
Рим перед
ним обнажился, и когда
он узнал, что в Риме
не было
его врага,
он оставил «вечный город», бросив
ему на прощание слово проклятия.