Неточные совпадения
Вспыхнули очи Мамона. Он только что сватал дочь воеводы Образца за
своего сына и получил отказ: неслись уж слухи, потому что мать самого Мамона была волшебница, которая и сожжена. [Князем Иваном Андреевичем Можайским.] От слов Русалки, ему казалось, шапка
на голове его загорелась; он придавил ее могучею рукой и, горько усмехнувшись, сказал...
С одной стороны, быстрый, огненный взор из-под черных, густых бровей
на дворецкого — взор, который редкий мог выдержать и от которого женщины слабого сложения падали в обморок. Казалось, им окинул он
своего слугу с ног до
головы и обозрел душу его. С другой стороны, глубокий, едва не земной поклон, которым Русалка хотел, казалось, скрыться от испытующего взора, вручение посоха и целование властительной руки. Шапку не принял Иван Васильевич и дал знать, чтобы он положил
на одну из скамеек.
— Так ты, мой люба (великий князь погладил его по
голове, как наставник умного ученика), махни нынче же, сейчас, тихомолком в Верею… Скажем, захворал… Скачи, гони, умори хоть десяток лошадей, а в живых заставай князя Михайлу Андреевича… как хочешь, заставай!.. Улести лаской, духовною речью, а если нужно, пугни… и привози ко мне скорей душевную грамоту, передает-де великому князю московскому
свою отчину, всю без остатка,
на вечные времена, за ослушание сына.
Воевода ушел
на свою половину (которую будем отныне звать хозяйскою) и отдал сыну приказ уложить дьяка и выпроводить с честью домой, когда он протрезвится. Таков был закон гостеприимства, хотя бы гость для хозяина хуже татарина. Но разгульная
голова — Хабар — рассудил иначе.
Видите, тут надо почаще ощупывать
свою голову, цела ли
на плечах.
Это был высокий мужчина пожилых лет; с
головы его бежали в изобилии черные с проседью волосы; вдохновение блистало в глазах;
на высоком челе, этом престоле ума, заметно было небольшое углубление — след перста божьего, когда он остановил его посреди творческой думы
на помазаннике
своем: доброта просвечивала во всех его чертах.
И мальчик бросился с чувствами недетскими
на грудь названого брата. Антон принял его в
свои объятия и целовал в
голову.
Уцепясь за него крючьями
своих пальцев, вплелся туда ж, как нарочно для контраста, живой скелет, обтянутый кожею, опушенный
на голове и подбородке тощими отрывками седых волос, окутанный в шубу.
Глазам Антона представился старик необыкновенного роста, втрое согнувшийся. Он стоял
на коленах, опустив низко
голову, которою упирался в боковую доску шкапа. Лица его не было видно, но лекарь догадался, что это
голова старика, потому что чернь ее волос пробрана была нитями серебра. В нем не обнаруживалось малейшего движения. С трудом освободил Антон этого человека или этот труп от его насильственного положения и еще с большим трудом снес его
на свою постель.
— Великий грех пал бы
на твою
голову, господине и сыну наш, — говорило одно духовное лицо, — коли б воевода пролил кровь
своих родичей.
Изгнанник Фома принес в Рим
голову апостола Андрея, права
свои на престол византийский и
свои несчастия.
Сколько ни сквозило в
голове Фомича, он понял, однако ж, насмешку и объявил, что брат за бегство
свое к султану лишен их отцом прав
на византийский престол. Тост был отказан.
— Мы чествуем и кланяемся сестрице твоей, а нашей господыне, великой княгине Софье Фоминишне за то, что она Русь нашу полюбила паче
своей родной земли (да стоит ли упоминать об этой соромной земле, которую поедает поганый бесермен, аки татарская саранча). А тебе, господине, деспот аморейский, не пригоже заочно
на нашего осподаря Ивана Васильевича ла… (боярин остановился, покачав
головою), не пригоже и мне твоей милости молвить худое слово.
Весь не
свой, будучи одержим бесом знаменитости, явился Варфоломей к лекарю Антону. Тон, вид, осанка, походка, несмотря
на хромоту, все в нем означало какую-то важность, невиданную, неслыханную в нем доселе. Это исступление не укрылось от Эренштейна. Он померил его с ног до
головы, осмотрел кругом и засмеялся.
Иван Васильевич стоял в деревне Кольцове, откуда мог видеть Тверь как
на ладони. Явился к нему Хабар-Симской за повелением. Он знал, что Михайло Борисович, дрожа за
свою безопасность, а более — молодой супруги
своей, внучки короля польского Казимира, собирается в следующую ночь бежать из городка. Хабар брался захватить их и в этом деле отдавал
голову свою порукой.
Тут Андрюша (ибо это был он, опушенный белыми хвостами, которые отрезали
на этот случай от двух лошадей и припутали ему
на скорую руку к подбородку и
на голову), тут Андрюша снял все атрибуты лесовика и явился перед мельником в
своем настоящем виде.
По данному заранее наставлению Мамон положил
на стол горсть серебра и пал опять
на землю. Тут снова пошли ходить струи дыма, сгущались более и более и наконец затмили все предметы. Исчезли и таинственный старик, и книга Адамова; только мелькали вниз и вверх семь огненных пятен, и череп скалил
свои желтые зубы.
Голова у Мамона закружилась, и он пал без памяти. Придя в себя, очутился
на берегу Яузы, где его ожидали холопы и лошадь его.
Успели надуть в уши народу приближенные Ивана Васильевича, что угличский князь пойман в переписке с королем польским, которому обещал
голову Ивана Васильевича, что он для этого нарочно и прибыл в Москву со множеством бояр
своих, что он уж во дворе великокняжеском и посягал
на жизнь старшего брата, да встретил неудачу по случаю предательства одного из
своих людей.
Между тем Афоня быстро направлял
свои шаги к жилищу Образца, приискивая в
голове и сердце речи, которые могли бы успешнее действовать
на отца Анастасьина.
Кто старается удержать равновесие, как искусный балансер, и сидит
на своей кляче, будто
на протянутой веревке; кто кивает
головой, как маятник, или беспрестанно ныряет.
Царевич лежит без движения
на площади — настоящее бронзовое изваяние, сброшенное с
своего подножья! Бледность мертвизны выступает даже из смуглого лица его, губы побелели,
голова разбита; что он жив, видно только по струям крови, которая окрашивает пурпуром
своим его земляное изголовье.
— Отдашь ли
голову свою в залог? — спросил великий князь, вскинув
на него
свои огненные взоры.
— Вот видишь образ Спаса нашего, — перебил Иван Васильевич
своим владычно-роковым голосом, — беру господа во свидетели, коли ты уморишь царевича,
голова твоя слетит долой. Слышь? Слово мое немимо идет. Вылечишь — любая дочь боярская твоя, с нею любое поместье
на всей Руси.
— Слыхал и я, да дело в том, что я в эту школу не гожусь, — сказал Хабар. — Надеюсь
на свой глаз и руку, а более всего
на правый суд господа. В
своей же чести и бесчестье дольщиков не прошу и не принимаю, за
свою голову никому не кланяюсь.
— О, коли так, коли мой совет не угоден вам, — перебил Варфоломей, воспламеняясь, — так знайте: я имею еще одно средство вам услужить… Но этого не скажу, воля ваша, не скажу, хоть бы сам великий князь приказывал…
Голову свою положу
на плаху, не скажу… Может статься, всевышний, любя вас, выбрал меня орудием… Шел мне навстречу юродивый, видно, святой человек, и молвил мне такие слова… Нет, воля ваша, не скажу… скреплю сердце, замкну уста… Прощайте, прощайте.
— Ты вовсе забыл меня, — говорил он
своему другу, дворецкому, — где ж твое слово? где твой крест? Так-то платишь мне за услуги мои! Не я ли выручил твою
голову в деле князя Лукомского?.. Сокруши мне лекаря, как хочешь… Я обещал цесарскому послу… Я поклялся, что Обращихе не бывать замужем… Уж коли этого не сделаешь для меня, так я и
на том свете не дам тебе отдыха.
Кто хотел, мог хоть разбить себе
голову в виду черной избы, в знак
своей любви к одному из заключенных, лишь бы узнику не прибавилось от того ни
на волос свободы.
Да, уж было поздно. Видели, как прискакал к
своим царевич Даньяр; слышали, как он сердился
на них и отдал грозный приказ докончить несчастную жертву; видели, как татаре повлекли Антона с берега под мост,
на лед замерзшей реки, видели, как Антон поклонился народу, освобожденный от уз, перекрестился, прижал что-то к груди
своей и как потом татарин… поднял высоко, торжественно за густые, светлые кудри беловосковую
голову…