Неточные совпадения
Он у жены под башмаком;
был швейцаром в этом же. доме еще в
ту пору, когда Анна Марковна служила здесь экономкой.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее
есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит,
то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Зоя, которая уже кончила играть и только что хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не
то сердиться, не
то смеяться. У ней
есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер,
то он всегда
ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
Пока не
было гостей, он с Исай Саввичем потихоньку разучивали «pas d'Espagne» [Падеспань (франц.)] — танец, начинавший входить в
то время в моду.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он
был в консерватории и шел все время первым учеником, но так как он еврей и к
тому же заболел глазами,
то ему не удалось окончить курса.
Несмотря на
то, что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не
будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
В этих предчувствиях и надеждах
было нечто похожее на
те волнения, которые испытывает привычный игрок, пересчитывающий перед отправлением в клуб свои наличные деньги.
Катька ничего не могла рассказать — «мужчина как мужчина, как все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто
был ее гостем,
то вдруг расплакалась, сама не зная почему.
И как бы
то ни
было, каждый вечер приносил с собою такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
— А ничего. Никаких улик не
было.
Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в
тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет.
Будет ей амба!
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты
будешь еще жить в публичном доме,
то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
Он играет одним пальцем и
напевает тем ужасным козлиным голосом, каким обладают все капельмейстеры, в которые он когда-то готовился...
Говорить
было совсем не о чем; кроме
того, равнодушная назойливость Любы раздражала его.
Ему нравилась своим большим коровьим телом толстая Катя, но, должно
быть, — решал он в уме,она очень холодна в любви, как все полные женщины, и к
тому же некрасива лицом.
Одну минуту он совсем уж
было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по
тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за
то, что она живет в публичном доме, что грешит против субботы, что
ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
Он знал, что Сонька
была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о
том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но
тем не менее любовь
была выше всего.
Но чаще всего у него не
было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом,
то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров
было мученическое, но кроткое выражение.
Катались на лодках по Днепру, варили на
той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и женщины поочередно — в быстрой теплой воде,
пили домашнюю запеканку,
пели звучные малороссийские песни и вернулись в город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река так жутко и весело плескалась о борта их лодок, играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов.
И когда вышли на берег,
то у каждого горели ладони от весел, приятно ныли мускулы рук и ног, и во всем теле
была блаженная бодрая усталость.
Казалось, что если хоть один уйдет из компании,
то нарушится какое-то наладившееся равновесие, которое потом невозможно
будет восстановить.
Товарищи никогда не могли постигнуть, где он находил время для занятий наукой, но
тем не менее все экзамены и очередные работы он сдавал отлично и с первого курса
был на виду у профессоров.
И, стало
быть, если,
выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам,
то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец, это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное
то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на
том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все
были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы
были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
И у каждого
было стремление довести себя через опьянение до
того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда голова не знает, что делают руки и ноги и что болтает язык.
— Ну, какой же я ваш коллега, — добродушно засмеялся репортер. — Я
был только на первом курсе и
то только полгода, вольнослушателем. Получите, Онуфрий Захарыч. Господа, прошу…
— Если я вам не в тягость, я
буду очень рад, — сказал он просто. —
Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Ну, уж это, господа, свинство! — говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если уж поехали,
то по крайности надо
было ехать в приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло.
— Так, так, так, Гаврила Петрович.
Будем продолжать в
том же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары,
то смягчим его участь. — Простите, не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне все равно; идемте.
— Ничего нет почетного в
том, что я могу
пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
«Кот!» — злобно решил
было про себя Собашников, но и сам себе не поверил: уж очень
был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме
того, держал себя с большим достоинством.
И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой
будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно,
то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Но Боря не мог оставить. У него
была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило Собашникова
то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила предметом разговора. Репортер всегда в подобных случаях чувствовал стыд, неловкость, жалость и терзания совести. И, несмотря на
то, что все оставшиеся
были на его стороне, он говорил со скукой в голосе...
«Пю» — не
пью, а пю, — пояснил Ярченко. — «Пю за здоровье светила русской науки Гаврила Петровича Ярченко, которого случайно увидел, проходя мимо по колидору. Желал бы чокнуться лично. Если не помните,
то вспомните Народный театр, Бедность не порок и скромного артиста, игравшего Африкана».
Приказчики от Керешковского, обиженные
тем, что девицы больше уделяли внимания кабинету, чем залу, затеяли
было скандал и пробовали вступить со студентами в задорное объяснение, но Симеон в один миг укротил их двумя-тремя властными словами, брошенными как будто бы мимоходом.
Держась рукой за воображаемую цепочку и в
то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе
то зад,
то волосы на голове, он
пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова...
—
Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать?
Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде
того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший
то поросенку, которого сажают в мешок,
то ссоре кошки с собакой, стал понемногу раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих самообличения, в припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по голосу
было слышно, что его нос и горло уже переполнялись слезами.
И правда, и
те и другие
были похожи на мух, самцов и самок, только что разлетевшихся с оконного стекла.
Лихонин крепко потер и помял ладонями свое лицо, потом сцепил пальцы с пальцами и два раза нервно хрустнул ими. Видно
было, что он волновался и сам стеснялся
того, что собирался сказать.
А
то сидит на кухне,
пьет с кучером сладкую наливку и разводит с ним натуральный роман.
Да, смотри, с экономкой-то
будь половчее, а
то она, сука, по глазам прочтет.
А
то извозчики
будут пальцами показывать.
И не
та ли же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые организации — города, государства, народы, страны и, почем знать, может
быть, даже целые планетные миры?
Кроме
того, у меня еще
есть одно представительство — это вставные глаза и зубы.
— Ведь нас, евреев, господь одарил за все наши несчастья плодородием…
то хочется иметь какое-нибудь собственное дело, хочется, понимаете, усесться на месте, чтобы
была и своя хата, и своя мебель, и своя спальня, и кухня.
— Отчего же? Может
быть… — сказал раздумчиво помещик. — Да что: может
быть, в самом деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй, вы
того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может
быть, и сладим что-нибудь.
— О! Я уже почти уверен, дражайший Иосиф Иванович, — воскликнул радостный Горизонт и слегка кончиками пальцев потрепал осторожно по коленке Венгженовского.Уж
будьте покойны: если Горизонт за что-нибудь взялся,
то вы
будете благодарить, как родного отца, ни более ни менее!