Неточные совпадения
Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает,
и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины проснутся
и будут готовиться к следующей ночи.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее
есть что-то тупое
и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости,
и если говорит, то говорит
так много
и так быстро, что у нее летят брызги изо рта
и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие, с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя
было: матушка
была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо
и возглаголю
и воспою…» Хорошо
пели, прекрасно,
и такая тихая жизнь,
и запах
такой прекрасный, снежок за окном, ну вот точно во сне…
— Вот этому-то я удивляюсь. С твоим умом, с твоей красотой я бы себе
такого гостя захороводила, что на содержание бы взял.
И лошади свои
были бы
и брильянты.
Но достаточно ей
выпить три-четыре рюмки ликера-бенедиктина, который она очень любит, как она становится неузнаваемой
и выделывает
такие скандалы, что всегда требуется вмешательство экономок, швейцара, иногда даже полиции.
Таким образом тапер получал только четверть из общего заработка, что, конечно,
было несправедливо, потому что Исай Саввич играл самоучкой
и отличался деревянным слухом.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он
был в консерватории
и шел все время первым учеником, но
так как он еврей
и к тому же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса.
Несмотря на то, что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали
и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не
будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
И как бы то ни
было, каждый вечер приносил с собою
такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной
и скучной.
И в этом неясном дальнем свете, в ласковом воздухе, в запахах наступающей ночи
была какая-то тайная, сладкая, сознательная печаль, которая бывает
так нежна в вечера между весной
и летом.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный.
Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты
будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю
и тэбэ смэрть
и сэбэ сделаю смэрть».
И так глазами на меня сверкнул.
—
И в Кольку-бухгалтера?
И в подрядчика?
И в Антошку-картошку?
И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты!
Будь я на твоем месте
такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок
и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти,
так как там
было слишком для них шикарно.
Катались на лодках по Днепру, варили на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины
и женщины поочередно — в быстрой теплой воде,
пили домашнюю запеканку,
пели звучные малороссийские песни
и вернулись в город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река
так жутко
и весело плескалась о борта их лодок, играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей
и кланяющимися огнями баканов.
И, стало
быть, если,
выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправдываю
и поддерживаю проституцию,
и, наконец, это подлость перед своей собственной совестью
и мыслью.
А через пять лет мы
будем говорить: «Несомненно, взятка — страшная гадость, но, знаете, дети… семья…»
И точно
так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами,
будем вздыхать о свободе личности
и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем,
и околачиваться у них в передних.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке
и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все
были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы
были в гостях у его сестер
и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно
такое предположение?
И, должно
быть, не одни студенты, а все случайные
и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером
и ночью,
и никто у него не засиживался, а
так только заезжали мимоходом, на перепутье.
—
Так,
так,
так, Гаврила Петрович.
Будем продолжать в том же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков
и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне все равно; идемте.
— Ну да! Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У него
такая прекрасная защита, как весь публичный дом.
И, должно
быть, все вышибалы с Ямской — его близкие друзья
и приятели.
— На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает, кто он
такой, — может
быть, даже шпик? Кто может ручаться?
И всегда ты
так, Лихонин.
Но Боря не мог оставить. У него
была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение
и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным
и серьезным тоном,
так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Потому что сама по себе жизнь или чересчур обыденна
и скучна для тебя, или уж
так чересчур неправдоподобна, как только умеет
быть неправдоподобной жизнь.
— А, право, сам не знаю. Хотел
было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять
такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на пароход
и поеду в Липский монастырь к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
— Нет, ты посиди, — ответил за Лихонина репортер. — Она не помешает, — обратился он к студенту
и слегка улыбнулся. — Ведь разговор
будет о проституции? Не
так ли?
Есть великий закон, думаю я, одинаковый как для неодушевленных предметов,
так и для всей огромной, многомиллионной
и многолетней человеческой жизни: сила действия равна силе противодействия.
Так в городе
и прозвали этих шалунов «подкалывателями»,
и были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два брата (Митька
и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек
и многие другие.
Он ехал с молодой женщиной,
и сразу
было видно, особенно по ней, что они молодожены:
так часто ее лицо вспыхивало неожиданной краской при каждой, самой маленькой нежности мужа.
И лицо ее
было так прекрасно, как бывают только прекрасны лица у молодых влюбленных еврейских девушек, — все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно очерченными,
и с глазами
такими черными, что на них нельзя
было различить зрачка от райка.
—
И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?!
Такие деньги, на которые Ротшильд
и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что
и у меня
есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе
будем кушать кусок хлеба с маслицем
и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Отчего же? Может
быть… — сказал раздумчиво помещик. — Да что: может
быть, в самом деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи.
Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может
быть,
и сладим что-нибудь.
Девушка там произвела благоприятное впечатление,
и в тот же день ее паспорт
был сменен в полиции на
так называемый желтый билет.
Конечно, проданная им женщина
так и оставалась навсегда в цепких руках публичного дома. Горизонт настолько основательно забыл ее, что уже через год не мог даже вспомнить ее лица. Но почем знать… может
быть, сам перед собою притворялся?
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт
и потрепал гиганта по плечу. — Что
такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым
и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы
таки будете довольны!
Кажется, им больше не о чем
было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество
и фамилию. Вексель, конечно,
был фантастический, но
есть связь, спайка, каторжная совесть. В
таких делах не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение,
была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье
и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью
и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Ровинская небрежно, но в то же время
и пристально глядела вниз на эстраду
и на зрителей,
и лицо ее выражало усталость, скуку, а может
быть,
и то пресыщение всеми зрелищами, какие
так свойственны знаменитостям.
Все поглядели по направлению ее руки.
И в самом деле, картина
была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может
быть, даже
и дедушка многочисленного семейства,
и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе.
Так как ему
было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
Первый раз в жизни я
так пел»…
и вот я, — а я очень гордый человек,я поцеловала у него руку.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами
и засияли
таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене,
и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим друзьям, то глаза уже
были сухи
и на загадочных, порочных
и властных губах блестела непринужденная улыбка.
Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков.
И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно
такие же обои
были и в том кабинете, где они все четверо только что сидели.
— Никогда, мадам! — высокомерно уронила Эльза.Мы все здесь живем своей дружной семьей. Все мы землячки или родственницы,
и дай бог, чтобы многим
так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда, на Ямской улице бывают разные скандалы,
и драки,
и недоразумения. Но это там… в этих… в рублевых заведениях. Русские девушки много
пьют и всегда имеют одного любовника.
И они совсем не думают о своем будущем.
— Конечно, мы уедем,
и урок mademoiselle Marguerite пойдет нам в пользу. Время ваше
будет оплачено — позаботьтесь, Володя. Однако вы
так много
пели для нас, что позвольте
и мне
спеть для вас.
Этот нежный
и страстный романс, исполненный великой артисткой, вдруг напомнил всем этим женщинам о первой любви, о первом падении, о позднем прощании на весенней заре, на утреннем холодке, когда трава седа от росы, а красное небо красит в розовый цвет верхушки берез, о последних объятиях,
так тесно сплетенных,
и о том, как не ошибающееся чуткое сердце скорбно шепчет: «Нет, это не повторится, не повторится!»
И губы тогда
были холодны
и сухи, а на волосах лежал утренний влажный туман.
— Никогда не отчаивайтесь. Иногда все складывается
так плохо, хоть вешайся, а — глядь — завтра жизнь круто переменилась. Милая моя, сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие моря унижений
и подлости мне пришлось пройти!
Будь же здорова, дорогая моя,
и верь своей звезде.
— Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже
был один ёлод. Он меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала
и кричала. А вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он
был…
В то раннее утро, когда Лихонин
так внезапно
и, может
быть, неожиданно даже для самого себя увез Любку из веселого заведения Анны Марковны,
был перелом лета.
А то
есть еще
и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез,
и сейчас же сам расплачется
и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну,
и известно что!
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же
такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы
были старик
и некрасивый…
Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с половиной этаже. С половиной потому, что
есть такие пяти-шести
и семиэтажные доходные дома, битком набитые
и дешевые, сверху которых возводятся еще жалкие клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой, а летом жарко, точно на тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот, еще два шага,
и она свалится прямо на ступени лестницы
и беспробудно заснет.