Неточные совпадения
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года
тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе,
а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно
тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. — Что ни прислуга,
то стерва, обманщица.
А девицы только и думают, что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь.
А о своих обязанностях и не думают.
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя и удивляюсь. Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На
то они и дуры.
А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана,
а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться.
А знаете, барышни, что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер,
а когда у человека солитер,
то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
Но во время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить своей тогдашней любовнице Нюре,
а она шепотом, с ужасом в округлившихся глазах, рассказала подругам по секрету о
том, что фамилия мещанина — Дядченко и что он прошлой осенью вызвался, за отсутствием палача, совершить казнь над одиннадцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра.
Во всех домах отворенные окна ярко освещены,
а перед подъездами горят висячие фонари. Обеим девушкам отчетливо видна внутренность залы в заведении Софьи Васильевны, что напротив: желтый блестящий паркет, темно-вишневые драпри на дверях, перехваченные шнурами, конец черного рояля, трюмо в золоченой раме и
то мелькающие в окнах,
то скрывающиеся женские фигуры в пышных платьях и их отражения в зеркалах. Резное крыльцо Треппеля, направо, ярко озарено голубоватым электрическим светом из большого матового шара.
—
А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в
тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
И не
то, чтобы за что-нибудь,
а просто так, пойдет утром со мной в комнату, запрется и давай меня терзать.
— Ну и идите в портерную, если там дешевле, — обиделась Зося. —
А если вы пришли в приличное заведение,
то это уже казенная цена — полтинник. Мы ничего лишнего не берем. Вот так-то лучше. Двадцать копеек вам сдачи?
— Коли не любила бы,
то не пошла бы к нему. Он, подлец, жениться обещал,
а потом добился, чего ему нужно, и бросил.
—
А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов.
А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин,
то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
А уж если пугать букой,
то лучше всего самому на нее прежде посмотреть.
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. —
Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар,
а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Ну, уж это, господа, свинство! — говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если уж поехали,
то по крайности надо было ехать в приличный,
а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло.
— Ничего нет почетного в
том, что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны,
а потому мне оказывают доверие.
Но Борис, подобно многим студентам (
а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), привык к
тому, что посторонние «штатские» люди, попадавшие случайно в кутящую студенческую компанию, всегда держали себя в ней несколько зависимо и подобострастно, льстили учащейся молодежи, удивлялись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подавленной зависти свои студенческие годы.
А я скажу, что ею движет
та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей, святыми женщинами.
До
тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал смерти,
а подумал об узле — и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого мира…
Она только что освободилась от
того самого немца в форме благотворительного общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой,
а потом переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу.
Но Боря не мог оставить. У него была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры.
А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило Собашникова
то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны,
а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною,
то снимите очки.
А Петровский, совершенно с
тою же целью и имея в виду
ту же Женю, пошел вслед за Борисом, чтобы взять у него взаймы три рубля.
«Пю» — не пью,
а пю, — пояснил Ярченко. — «Пю за здоровье светила русской науки Гаврила Петровича Ярченко, которого случайно увидел, проходя мимо по колидору. Желал бы чокнуться лично. Если не помните,
то вспомните Народный театр, Бедность не порок и скромного артиста, игравшего Африкана».
— Что? — встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее
то по плечам,
то по волосам на затылке,
а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. — Что? В чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста…
— Не
то, что не балуюсь,
а просто не умею, не могу.
А ведь ты сам знаешь, что дети — это самые первые, самые милые вралишки и в
то же время самый искренний на свете народ.
— Ничего я не знаю! — застенчиво ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной руки рот. — Что у нас, по-деревенскому, требуется,
то знаю,
а больше ничего не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
—
А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не
то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь.
А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
До сих пор еще, спустя десять лет, вспоминают бывшие обитатели Ямков
тот обильный несчастными, грязными, кровавыми событиями год, который начался рядом пустяковых маленьких скандалов,
а кончился
тем, что администрация в один прекрасный день взяла и разорила дотла старинное, насиженное, ею же созданное гнездо узаконенной проституции, разметав его остатки по больницам, тюрьмам и улицам большого города.
А когда она подымала свои ресницы, чтобы взглянуть на него,
то глаза ее сияли, как звезды, и становились влажными.
Другой человек и не хочет дать заказа,
а ты его должен уговорить, как слона, и до
тех пор уговариваешь, покамест он не почувствует ясности и справедливости твоих слов.
— Ох! Ч!
то вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры!
А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи,
а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— Да накажи меня бог!
А впрочем, позвольте, молодой человек! Вы сами понимаете. Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий человек грешен… Теперь уж, конечно, не
то. Записался в инвалиды. Но от прежних дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
—
А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину
того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
А если не это,
то все равно помните!..
— Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду поговорить.
А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно,
то вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет,
то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
Он говорил о
том, что за ним следит полиция, что ему не миновать тюрьмы,
а может быть, даже каторги и виселицы, что ему нужно скрыться на несколько месяцев за границу.
Завладев деньгами жены, он в один прекрасный день вдруг исчезал бесследно,
а если бывала возможность,
то выгодно продавал жену в тайный дом разврата или в шикарное публичное заведение.
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не
то полька, не
то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для
того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (
а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
Снаружи у дверей дежурил, прислонясь к стене, лакей,
а толстый, рослый, важный метрдотель, у которого на всегда оттопыренном мизинце правой руки сверкал огромный брильянт, часто останавливался у этих дверей и внимательно прислушивался одним ухом к
тому, что делалось в кабинете.
Ровинская небрежно, но в
то же время и пристально глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее выражало усталость, скуку,
а может быть, и
то пресыщение всеми зрелищами, какие так свойственны знаменитостям.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец,
а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами,
то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову
то влево,
то вправо.
— Вот и все.
А прибавьте к этому самое ужасное,
то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми…
А боязнь успеха соперницы?
А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг —
то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция,
а там едва хватит времени на обед — и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и
то… развлечение совсем из средних…
Их провели в кабинет с малиновыми обоями,
а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно такие же обои были и в
том кабинете, где они все четверо только что сидели.
Вы упустили из виду
то, что на самом лучшем месте я, даже отказывая себе во всем, не сумею отложить в месяц более пятнадцати-двадцати рублей,
а здесь, при благоразумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сейчас же отношу их в сберегательную кассу на книжку.
А кроме
того, вообразите себе, gnadige Frau, какое унизительное положение быть в доме прислугой!
А главной ошибкой было
то, что пустили туда и Женьку — злую, раздраженную, с дерзкими огнями в глазах.
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!..
А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми,
а нас сажают в карцер за
то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр,
то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Мне прекрасно известно, что пятьдесят процентов из вас состоят на содержании у любовников,
а пятьдесят остальных, из
тех, которые постарше, содержат молодых мальчишек.