В тихом переборе струн, в кроткой смиренности их однозвучия — что бы ни говорили слова — не пропадала чистая, почти молитвенная слеза: дали и шири земной кланялся человек, вечный путник по
высям заоблачным, по низинам сумеречно-прекрасным.
Тот же гимн жаворонка в поднебесной
выси… те же переливчатые серебряные трели ручейка, тот же победный вихрь перед бурей, те же жуткие грозовые раскаты вдали…
От нее, еретицы, улетают птицы в
высь поднебесную, от нее уходит рыба в я́ры-омуты, от нее звери бегут в трущобы непроходные…
Лёжа на спине, мальчик смотрел в небо, не видя конца высоте его. Грусть и дрёма овладевали им, какие-то неясные образы зарождались в его воображении. Казалось ему, что в небе, неуловимо глазу, плавает кто-то огромный, прозрачно светлый, ласково греющий, добрый и строгий и что он, мальчик, вместе с дедом и всею землёй поднимается к нему туда, в бездонную
высь, в голубое сиянье, в чистоту и свет… И сердце его сладко замирало в чувстве тихой радости.