Неточные совпадения
Их было трое: поручик Веткин — лысый, усатый человек лет тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов, служивший всего второй год в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный мальчишка
с лукаво-ласково-глупыми
глазами и
с вечной улыбкой на толстых наивных губах, — весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.
— А ну-ка, господа, пойдемте попробуем, — сказал Лбов молящим тоном,
с загоревшимися
глазами. — Бек, милочка, пожалуйста, пойдем…
Но Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект, улыбаясь, вкладывал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту,
с широко раскрытыми злобными
глазами,
с горбатым носом и
с оскаленными зубами, был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу.
— А-а! Подпоручик Ромашов. Хорошо вы, должно быть, занимаетесь
с людьми. Колени вместе! — гаркнул Шульгович, выкатывая
глаза. — Как стоите в присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать перед начальством при исполнении служебных обязанностей… Ты, собачья душа, — повернулся Шульгович к Шарафутдинову, — кто у тебя полковой командир?
Со странным очарованием, взволнованно следил он, как к станции, стремительно выскочив из-за поворота, подлетал на всех парах этот поезд, состоявший всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались его огненные
глаза, бросавшие вперед себя на рельсы светлые пятна, и как он, уже готовый проскочить станцию, мгновенно,
с шипением и грохотом, останавливался — «точно великан, ухватившийся
с разбега за скалу», — думал Ромашов.
Дама тоже посмотрела на Ромашова, и, как ему показалось, посмотрела пристально, со вниманием, и, проходя мимо нее, подпоручик подумал, по своему обыкновению: «
Глаза прекрасной незнакомки
с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого офицера».
Вот ему сострадательно предлагают завязать
глаза косынкой, но он
с гордостью швыряет ее на землю.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и
с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились,
глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез,
с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро,
с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в
глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.
В то время как денщик Николаевых снимал
с него грязные калоши и очищал ему кухонной тряпкой сапоги, а он протирал платком запотевшие в тепле очки, поднося их вплотную к близоруким
глазам, из гостиной послышался звонкий голос Александры Петровны...
Николаев обернулся назад. Его воинственное и доброе лицо
с пушистыми усами покраснело, а большие, темные, воловьи
глаза сердито блеснули.
Она открыла
глаза,
с трудом перевела дух и, обратив смеющееся подвижное лицо к Ромашову, спросила...
Муж, обеспокоенный,
с недоумевающим и растерянным видом, тотчас же подбежал к ней. Но Шурочка уже успела справиться
с собой и отняла платок от лица. Слез больше не было, хотя
глаза ее еще сверкали злобным, страстным огоньком.
Ромашов встрепенулся и
с трудом отвел от нее
глаза.
— Как же, я отлично помню. Даже помню слово, которое меня особенно поражало: «может быть». Я все качалась
с закрытыми
глазами и твердила: «Может быть, может быть…» И вдруг — совсем позабывала, что оно значит, потом старалась — и не могла вспомнить. Мне все казалось, будто это какое-то коричневое, красноватое пятно
с двумя хвостиками. Правда ведь?
Подняв
глаза к небу и крепко прижав руку к груди, он
с жаром сказал про себя: «Клянусь, клянусь, что в последний раз приходил к ним. Не хочу больше испытывать такого унижения. Клянусь!»
Хотя
глаза у него были вовсе не черные, а самые обыкновенные — желтоватые,
с зеленым ободком.
Он быстро выпил рюмку, отвернулся
с загоревшимися
глазами от поставца и торопливо утер губы рукавом рубашки.
Что-то, казалось, постороннее ударило Ромашову в голову, и вся комната пошатнулась перед его
глазами. Письмо было написано крупным, нервным, тонким почерком, который мог принадлежать только одной Александре Петровне — так он был своеобразен, неправилен и изящен. Ромашов, часто получавший от нее записки
с приглашениями на обед и на партию винта, мог бы узнать этот почерк из тысяч различных писем.
— Как? И вы — тоже? — тихо,
с выражением безумного страха в
глазах, произнес наконец Назанский.
Между ними там и сям возвышались стройные, прямые тополи
с ветками, молитвенно устремленными вверх, в небо, и широко раскидывали свои мощные купообразные вершины старые каштаны; деревья были еще пусты и чернели голыми сучьями, но уже начинали, едва заметно для
глаза, желтеть первой, пушистой, радостной зеленью.
Из окна направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы,
с чьим-то забором по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами в сухие места, медленно проходили люди. «У них целый день еще впереди, — думал Ромашов, завистливо следя за ними
глазами, — оттого они и не торопятся. Целый свободный день!»
Ромашов вскочил
с кровати и подбежал к окну. На дворе стояла Шурочка. Она, закрывая
глаза с боков ладонями от света, близко прильнула смеющимся, свежим лицом к стеклу и говорила нараспев...
— Ромочка, да что это
с вами? Чему вы обрадовались? — сказала она, смеясь, но все еще пристально и
с любопытством вглядываясь в Ромашова. — У вас
глаза блестят. Постойте, я вам калачик принесла, как арестованному. Сегодня у нас чудесные яблочные пирожки, сладкие… Степан, да несите же корзинку.
— Слушайте, Ромочка: нет, правда, не забывайте нас. У меня единственный человек,
с кем я, как
с другом, — это вы. Слышите? Только не смейте делать на меня таких бараньих
глаз. А то видеть вас не хочу. Пожалуйста, Ромочка, не воображайте о себе. Вы и не мужчина вовсе.
В половине четвертого к Ромашову заехал полковой адъютант, поручик Федоровский. Это был высокий и, как выражались полковые дамы, представительный молодой человек
с холодными
глазами и
с усами, продолженными до плеч густыми подусниками. Он держал себя преувеличенно-вежливого строго-официально
с младшими офицерами, ни
с кем не дружил и был высокого мнения о своем служебном положении. Ротные командиры в нем заискивали.
В переднюю вышел, весь красный,
с каплями на носу и на висках и
с перевернутым, смущенным лицом, маленький капитан Световидов. Правая рука была у него в кармане и судорожно хрустела новенькими бумажками. Увидев Ромашова, он засеменил ногами, шутовски-неестественно захихикал и крепко вцепился своей влажной, горячей, трясущейся рукой в руку подпоручика.
Глаза у него напряженно и конфузливо бегали и в то же время точно щупали Ромашова: слыхал он или нет?
Из дверей выюркнул денщик — типичный командирский денщик,
с благообразно-наглым лицом,
с масляным пробором сбоку головы, в белых нитяных перчатках. Он сказал почтительным тоном, но в то же время дерзко, даже чуть-чуть прищурившись, глядя прямо в
глаза подпоручику...
В первый раз он поднял
глаза кверху и в упор посмотрел прямо в переносицу Шульговичу
с ненавистью,
с твердым и — это он сам чувствовал у себя на лице —
с дерзким выражением, которое сразу как будто уничтожило огромную лестницу, разделяющую маленького подчиненного от грозного начальника.
Странный, точно чужой голос шепнул вдруг извне в ухо Ромашову: «Сейчас я его ударю», — и Ромашов медленно перевел
глаза на мясистую, большую старческую щеку и на серебряную серьгу в ухе,
с крестом и полумесяцем.
Затем, как во сне, увидел он, еще не понимая этого, что в
глазах Шульговича попеременно отразились удивление, страх, тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова, вдруг упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным в его
глазах. Шульгович суетливо показывал ему на стул и говорил
с неожиданной грубоватой лаской...
На их игру глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек сорока пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз
с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз к вискам, придавая его
глазам вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался на его покатых плечах и впалой груди, как на вешалке.
Поздоровавшись
с тремя офицерами, Ромашов сел рядом
с Лещенкой, который предупредительно отодвинулся в сторону, вздохнул и поглядел на молодого офицера грустными и преданными собачьими
глазами.
Приехал капитан Тальман
с женой: оба очень высокие, плотные; она — нежная, толстая, рассыпчатая блондинка, он — со смуглым, разбойничьим лицом,
с беспрестанным кашлем и хриплым голосом. Ромашов уже заранее знал, что сейчас Тальман скажет свою обычную фразу, и он, действительно, бегая цыганскими
глазами, просипел...
— Что? — обернулся он и, вынув одну руку из кармана, не переставая щуриться,
с изысканным видом покрутил длинный рыжий ус, скосив на него
глаза и отставив локоть вверх. — А-а! Это вы? Эчень приэтно…
— Me, мон ами! — Бобетинский поднял кверху плечи и брови и сделал глупые
глаза. — Но… мой дрюг, — перевел он по-русски. —
С какой стати? Пуркуа? [Почему? (франц.)] Право, вы меня… как это говорится?.. Вы меня эдивляете!..
— Постойте, вы
с ней еще увидите мои когти. Я раскрою
глаза этому дураку Николаеву, которого она третий год не может пропихнуть в академию. И куда ему поступить, когда он, дурак, не видит, что у него под носом делается. Да и то сказать — и поклонник же у нее!..
Опять загремела музыка. Ромашов
с ненавистью поглядел в окно на сияющее медное жерло тромбона, который со свирепым равнодушием точно выплевывал в залу рявкающие и хрипящие звуки. И солдат, который играл на нем, надув щеки, выпучив остекленевшие
глаза и посинев от напряжения, был ему ненавистен.
Это был худой, чахоточный человек,
с лысым желтым черепом и черными
глазами — влажными и ласковыми, но
с затаенным злобным огоньком.
— Знаем мы ваши занятия, — погрозил пальцем Петерсон и засмеялся, точно завизжал. Но его черные
глаза с желтыми белками пытливо и тревожно перебегали
с лица жены на лицо Ромашова.
С холодным потом на лбу он потухшими, скучающими
глазами глядел на танцующих.
Все было кончено, но Ромашов не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и
с души его не спала внезапно, как он раньше представлял себе, грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь он чувствовал, что поступил нехорошо, трусливо и неискренно, свалив всю нравственную вину на ограниченную и жалкую женщину, и воображал себе ее горечь, растерянность и бессильную злобу, воображал ее горькие слезы и распухшие красные
глаза там, в уборной.
Вся рота была по частям разбросана по плацу. Делали повзводно утреннюю гимнастику. Солдаты стояли шеренгами, на шаг расстояния друг от друга,
с расстегнутыми, для облегчения движений, мундирами. Расторопный унтер-офицер Бобылев из полуроты Ромашова, почтительно косясь на подходящего офицера, командовал зычным голосом, вытягивая вперед нижнюю челюсть и делая косые
глаза...
Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил в роте общим посмешищем. Часто, глядя на него, Ромашов удивлялся, как могли взять на военную службу этого жалкого, заморенного человека, почти карлика,
с грязным безусым лицом в кулачок. И когда подпоручик встречался
с его бессмысленными
глазами, в которых, как будто раз навсегда
с самого дня рождения, застыл тупой, покорный ужас, то в его сердце шевелилось что-то странное, похожее на скуку и на угрызение совести.
— От, извольте угадать, где нарвешься! — говорил Слива, разводя руками и пуча
с изумлением водянистые
глаза.
Вольноопределяющийся Фокин,
с университетским значком на груди, стоит перед унтер-офицером в почтительной позе. Но его молодые серые
глаза искрятся веселой насмешкой.
— Вот так так! — Ромашов вытаращил
глаза и слегка присел. — Ссс… Надо бы ему на чай, а у меня ничего нет. — Он
с недоумением посмотрел на денщика.
— Милое небо! Милые деревья! — прошептал он
с влажными
глазами.
У забора уже стояли три пароконные экипажа. Двое денщиков держали в поводу оседланных лошадей: бурого старого мерина, купленного недавно Олизаром из кавалерийского брака, и стройную, нетерпеливую,
с сердитым огненным
глазом, золотую кобылу Бек-Агамалова.
Он говорил это радушно,
с любезной улыбкой, но в его голосе и
глазах Ромашов ясно уловил то же самое отчужденное, деланное и сухое выражение, которое он почти бессознательно чувствовал, встречаясь
с Николаевым все последнее время.