Неточные совпадения
— И на людях, — спокойно ответил Бек-Агамалов. — Да еще как рубят!
Одним ударом рассекают человека от плеча
к бедру, наискось. Вот это удар! А то что и мараться.
В бедном еврейском местечке не было ни
одного ресторана. Клубы, как военный, так и гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде, и поэтому вокзал служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько покутить и встряхнуться и даже поиграть в карты. Ездили туда и дамы
к приходу пассажирских поездов, что служило маленьким разнообразием в глубокой скуке провинциальной жизни.
Перед домом, который занимали Николаевы, подпоручик остановился, охваченный минутной слабостью и, колебанием. Маленькие окна была закрыты плотными коричневыми занавесками, но за ними чувствовался ровный, яркий свет. В
одном месте портьера загнулась, образовав длинную, узкую щель. Ромашов припал головой
к стеклу, волнуясь и стараясь дышать как можно тише, точно его могли услышать в комнате.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его
к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На
одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.
— Русский? Это — пустое. Правописание по Гроту мы уже одолели. А сочинения ведь известно какие.
Одни и те же каждый год. «Рага pacem, para bellum» [«Если хочешь мира, готовься
к войне» (лат.).]. «Характеристика Онегина в связи с его эпохой»…
Один носил сначала мелкие, а потом приступил
к тяжелым и последних камней уж не мог дотащить; другой же поступил наоборот и кончил свою работу благополучно.
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь
к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе в печень.
Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете, капитан! — заорал полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш!
К черту-с,
к черту-с. Мое почтение-с!..
На их игру глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек сорока пяти лет, способный
одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз
к вискам, придавая его глазам вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался на его покатых плечах и впалой груди, как на вешалке.
К Ромашову подскочил
один из вестовых, наряженных на дежурство в переднюю, чтобы раздевать приезжающих дам.
Он знал также, что полковые дамы по годам носят
одно и то же «шикарное» платье, делая жалкие попытки обновлять его
к особенно пышным вечерам, а перчатки чистят бензином.
Но его не слушали, и он попеременно перебегал глазами от
одного офицера
к другому, ища сочувствующего взгляда.
И вот кто-то из них, — трудно было понять, кто именно, — Под-Звон или Солуха, прибегнул
к мошенничеству: «Гето, братец ты мой, взял да и склеил две бумажки вместе, и вышло, что на
одной стороне чет, а на другой нечет.
По мере того как танцевальный вечер приходил
к концу, в столовой становилось еще шумнее. Воздух так был наполнен табачным дымом, что сидящие на разных концах стола едва могли разглядеть друг друга. В
одном углу пели, у окна, собравшись кучкой, рассказывали непристойные анекдоты, служившие обычной приправой всех ужинов и обедов.
Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами и не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до крови, до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато
к солдатским нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших из деревни, не задерживал и каждый день следил лично за ротным котлом, хотя суммами от вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только в
одной пятой роте люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
Против обыкновения, Слива почти не обратил на него внимания и не выкинул ни
одной из своих штучек. Только когда Ромашов остановился в шаге от него, с почтительно приложенной рукой
к козырьку и сдвинутыми вместе ногами, он сказал, подавая ему для пожатия свои вялые пальцы, похожие на пять холодных сосисок...
Подпрапорщик Лбов, сильный, ловкий мальчик и отличный гимнаст, быстро снял с себя шинель и мундир и, оставшись в
одной голубой ситцевой рубашке, первый подбежал
к параллельным брусьям.
Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице.
Один за другим солдаты подходили
к ней, брались за перекладину, подтягивались на мускулах и лезли на руках вверх. Унтер-офицер Шаповаленко стоял внизу и делал замечания.
«Так сегодня, так будет завтра и послезавтра. Все
одно и то же до самого конца моей жизни, — думал Ромашов, ходя от взвода
к взводу. — Бросить все, уйти?.. Тоска!..»
После словесности люди занимались на дворе приготовительными
к стрельбе упражнениями. В то время как в
одной части люди целились в зеркало, а в другой стреляли дробинками в мишень, — в третьей наводили винтовки в цель на приборе Ливчака. Во втором взводе подпрапорщик Лбов заливался на весь плац веселым звонким тенорком...
Быстро промелькнула в памяти Ромашова черная весенняя ночь, грязь, мокрый, скользкий плетень,
к которому он прижался, и равнодушный голос Степана из темноты: «Ходит, ходит каждый день…» Вспомнился ему и собственный нестерпимый стыд. О, каких будущих блаженств не отдал бы теперь подпоручик за двугривенный, за
один другривенный!
Так перебрал он всех ротных командиров от первой роты до шестнадцатой и даже до нестроевой, потом со вздохом перешел
к младшим офицерам. Он еще не терял уверенности в успехе, но уже начинал смутно беспокоиться, как вдруг
одно имя сверкнуло у него в голове: «Подполковник Рафальский!»
Во всех углах были устроены норки и логовища в виде будочек, пустых пней, бочек без доньев. В двух комнатах стояли развесистые деревья —
одно для птиц, другое для куниц и белок, с искусственными дуплами и гнездами. В том, как были приспособлены эти звериные жилища, чувствовалась заботливая обдуманность, любовь
к животным и большая наблюдательность.
Маленький Михин отвел Ромашова в сторону. — Юрий Алексеич, у меня
к вам просьба, — сказал он. — Очень прошу вас об
одном. Поезжайте, пожалуйста, с моими сестрами, иначе с ними сядет Диц, а мне это чрезвычайно неприятно. Он всегда такие гадости говорит девочкам, что они просто готовы плакать. Право, я враг всякого насилия, но, ей-богу, когда-нибудь дам ему по морде!..
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные
одна на другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался зубами
к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом
к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула
к нему всем телом, от ног до груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в
одну сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.
В шесть часов явились
к ротам офицеры. Общий сбор полка был назначен в десять часов, но ни
одному ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла в голову мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот, в это утро особенно ревностно и суетливо вбивали им в голову словесность и наставления
к стрельбе, особенно густо висела в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины.
Капитан Стельковский, маленький, худощавый человек в широчайших шароварах, шел небрежно и не в ногу, шагах в пяти сбоку правого фланга, и, весело щурясь, наклоняя голову то на
один, то на другой бок, присматривался
к равнению.
С проникновенной и веселой ясностью он сразу увидел и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет солнца, дрожавший в воздухе, и теплую зелень дальнего поля, — точно он не замечал их раньше, — и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от сознания, что и он принадлежит
к этой стройной, неподвижной могучей массе людей, таинственно скованных
одной незримой волей…
А главное — ни в
одной роте не имели понятия о приемах против неожиданных кавалерийских атак, хотя готовились
к ним и знали их важность.
Теперь Ромашов
один. Плавно и упруго, едва касаясь ногами земли, приближается он
к заветной черте. Голова его дерзко закинута назад и гордым вызовом обращена влево. Во всем теле у него такое ощущение легкости и свободы, точно он получил неожиданную способность летать. И, сознавая себя предметом общего восхищения, прекрасным центром всего мира, он говорит сам себе в каком-то радужном, восторженном сне...
Офицеры не видались около пяти дней, но теперь они почему-то не поздоровались при встрече, и почему-то Ромашов не нашел в этом ничего необыкновенного, точно иначе и не могло случиться в этот тяжелый, несчастный день. Ни
один из них даже не прикоснулся рукой
к фуражке.
— В-вся рота идет, к-как
один ч-человек — ать! ать! ать! — говорил Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, — а оно
одно, точно на смех — о! о! — як тот козел. — Он суетливо и безобразно ткнул несколько раз указательным пальцем вверх. — Я ему п-прямо сказал б-без церемонии: уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы вам и вовсе из п-полка уйти. Какой из вас
к черту офицер? Так, м-междометие какое-то…
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все
одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем
к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, он не замечал пройденного пути, и вдруг, приходя в себя и точно просыпаясь, он с удивлением видел, что находится на другом конце города.
И сокровенная мечта сразу станет явью, и он будет смотреть на них, брать их за руки, слушать их нежный смех и пение, и это будет непонятным, но радостным утешением в той страстной жажде, с которой он стремился
к одной женщине в мире,
к ней,
к Шурочке!
Ромашов, блаженно и наивно улыбаясь, бродил от
одного к другому, узнавая, точно в первый раз, с удивлением и с удовольствием Бек-Агамалова, Лбова, Веткина, Епифанова, Арчаковского, Олизара и других.
Тут было пять или шесть женщин.
Одна из них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая пажом, с ногами в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и играла шнурами его аксельбантов. Другая, крупная блондинка, в красной шелковой кофте и темной юбке, с большим красивым напудренным лицом и круглыми черными широкими бровями, подошла
к Ромашову.
Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то
к одному, то
к другому офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно...
В то же время, переводя глаза с
одного из судей на другого, он мысленно оценивал их отношения
к нему: «Мигунов — равнодушен, он точно каменный, но ему льстит непривычная роль главного судьи и та страшная власть и ответственность, которые сопряжены с нею.
Выйдя из дому, они взяли извозчика и поехали на конец города,
к реке. Там, на
одной стороне плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня — огромное красное здание, а на другой — были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки. Ромашов сел на весла, а Назанский полулег на корме, прикрывшись шинелью.