Неточные совпадения
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление
у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь мира в то самое время, когда я открываю для
себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Иногда, в жаркий полдень, я разыскивал эту кошку, брал ее с
собой на задний двор, где
у нас лежали кузова старых саней, и, улегшись в одном из этих кузовов, принимался ласкать ее.
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение отца: он, значит, хочет чувствовать перед
собой бога и чувствовать, что говорит именно ему и что бог его слышит. И если так просить
у бога, то бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
Ввиду этого он нанял
себе в услужение мальчика Петрика, сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская», по прозванию баба Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее говорили вообще, что это не баба, а Ирод. А сын
у нее был смирный мальчик с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился с нею, и мальчик поступил в «суторыны».
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать
у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет
себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Звали его Мамертом, или, уменьшительно, Мамериком, и вскоре на дворе стало известно, что это сирота и притом крепостной, которого не то подарил Уляницкому отец, не то он сам купил
себе у какого-то помещика.
Этот неудачный маневр, во — первых, внушил нам большое презрение, а во — вторых, вселил уверенность, что по каким-то причинам Уляницкий скрывает от матери происшедшее между нами столкновение. А скрывает — значит признает
себя виновным. С этой стороны мы почувствовали
себя вполне обеспеченными, и
у нас началась с Уляницким формальная война.
Рассказывали
у нас на кухне, что Иохим хотел сам «идти в крепаки», лишь бы ему позволили жениться на любимой девушке, а про Марью говорили, что она с каждым днем «марнiе и сохне» и, пожалуй, наложит на
себя руки.
Кончилась эта болезнь довольно неожиданно. Однажды отец, вернувшись со службы, привез с
собой остряка дядю Петра. Глаза
у Петра, когда он здоровался с матерью, смеялись, усики шевелились.
Больной застонал и стал жаловаться, что
у него колет в боку, что он «не имеет желудка» и вообще чувствует
себя совсем плохо.
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал
себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная.
У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Педагогические приемы
у пана Пашковского были особенные: он брал малыша за талию, ставил его рядом с
собою и ласково клал на голову левую руку. Малыш сразу чувствовал, что к поверхности коротко остриженной головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть в голову.
Я чувствовал
себя, как в лесу, и, когда на первом уроке молодой учитель естественной истории назвал вдруг мою фамилию, я замер. Сердце
у меня забилось, и я беспомощно оглянулся. Сидевший рядом товарищ толкнул меня локтем и сказал: «Иди, иди к кафедре». И тотчас же громко прибавил...
Этот случай произвел
у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на царя. То была какая-то далекая отвлеченность в столице, а здесь событие в нашем собственном мире. Очень много говорили и о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На суде он держал
себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
Вскоре после нашего приезда, двадцатого числа, Крыжановский попросил
у матери позволения взять нас с
собой, на прогулку.
На третий или на четвертый день мы с братом и сестрой были в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со стороны пруда и, присев в высокой траве и бурьянах, поманил нас к
себе. Вид
у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Дела
у него были в образцовом порядке, но он чувствовал за
собой две слабые стороны: жена
у него была полька, и он был разбит параличом.
Это было чуть ли не единственное удовольствие, которое отец позволял
себе, и очень скоро
у него подобралась компания партнеров.
Теперь, когда я вспоминаю первые два — три года своего учения в ровенской гимназии и спрашиваю
себя, что там было в то время наиболее светлого и здорового, то ответ
у меня один: толпа товарищей, интересная война с начальством и — пруды, пруды…
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про
себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки
у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
«Слыхано и видано, — прибавлял капитан язвительно, — что сироты ходят с торбами, вымаливая куски хлеба
у доброхотных дателей, но чтобы сироты приезжали на чужое поле не с убогою горбиною, а с подводами, конно и людно, тому непохвальный пример являет
собою лишь оный Антон Фортунатов Банькевич, что в благоустроенном государстве терпимо быть не может».
Еще дня через два в класс упало, как петарда, новое сенсационное известие. Был
у нас ученик Доманевич, великовозрастный молодой человек, засидевшийся в гимназии и казавшийся среди мелюзги совсем взрослым. Он был добрый малый и хороший товарищ, но держал
себя высокомерно, как профессор, случайно усевшийся на одну парту с малышами.
С этих пор на некоторое время
у меня явилась навязчивая идея: молиться, как следует, я не мог, — не было непосредственно молитвенного настроения, но мысль, что я «стыжусь», звучала упреком. Я все-таки становился на колени, недовольный
собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили об этом, как о странном чудачестве. На вопросы я молчал… Душевная борьба в пустоте была мучительна и бесплодна…
Он не знал, что для меня «тот самый» значило противник Добролюбова. Я его
себе представлял иначе. Этот казался умным и приятным. А то обстоятельство, что человек, о котором (хотя и не особенно лестно) отозвался Добролюбов, теперь появился на нашем горизонте, — казалось мне чудом из того нового мира, куда я готовлюсь вступить. После купанья Андрусский
у своих дверей задержал мою руку и сказал...
Но в лице и манере держать
себя у него было что-то неприятное: лицо было одутловато, а взгляд не прямой, чего-то стыдящийся и потупленный.
Уже во время самого урока
у нее болела голова, а когда мы провожали их по обыкновению с урока домой, — она сказала, что чувствует
себя очень плохо и что, должно быть, это что-нибудь серьезное.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а
у меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про
себя всегда на трефовую даму?
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь
себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь:
у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть
у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты
себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь
у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж
у меня такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про
себя.)А попрошу-ка я
у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?