Неточные совпадения
Я сидел у кого-то на руках впереди, и вдруг мое внимание привлекла красноватая точка,
то вспыхивавшая,
то угасавшая в углу, в
том месте,
где сидел отец.
«Чиновники»
того самого суда,
где служил отец, несомненно, брали направо и налево, и притом не только благодарности, но и заведомые «хабары».
В Ровенском уезде, Волынской губернии,
где он в
то время служил исправником, жил поляк — шляхтич средней руки, арендатор чужих имений.
После похорон некоторое время во дворе толковали, что ночью видели старого «коморника», как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но в
то время, кажется, если бы я встретил старика где-нибудь на дворе, в саду или у конюшни,
то, вероятно, не очень бы удивился, а только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после
того как я его «не укараулил»…
Но, и засыпая, я чувствовал, что где-то тут близко, за запертыми ставнями, в темном саду, в затканных темнотою углах комнат есть что-то особенное, печальное, жуткое, непонятное, насторожившееся, страшное и — живое таинственной жизнью «
того света»…
Отец, после
того как миновали припадки его ревности, как будто старался вознаградить мать и потому вывозил ее на вечера,
где она танцовала, а он играл в шахматы…
Аляповатые лубки изображали их в виде маленьких смешных полуобезьян, с хвостами крючком и с птичьими ножками, и всюду они представлялись только проказниками,
то прячущимися в рукомойники,
где их монахи закрещивают и запирают,
то принимающими вид девиц,
то являющимися в виде свиней, больших ящериц, змей или собак.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки в домах,
где люди сидят за чайными столами и ведут обычные разговоры, не имея понятия о
том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
Тогда я подумал, что глядеть не надо: таинственное явление совершится проще, — крылья будут лежать на
том месте,
где я молился. Поэтому я решил ходить по двору и опять прочитать десять «Отче наш» и десять «Богородиц». Так как главное было сделано,
то молитвы я теперь опять читал механически, отсчитывая одну за другой и загибая пальцы. При этом я сбился в счете и прибавил на всякий случай еще по две молитвы… Но крыльев на условленном месте не было…
Вскоре он уехал на время в деревню,
где у него был жив старик отец, а когда вернулся,
то за ним приехал целый воз разных деревенских продуктов, и на возу сидел мальчик лет десяти — одиннадцати, в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
Поп оказался жадный и хитрый. Он убил и ободрал молодого бычка, надел на себя его шкуру с рогами, причем попадья кое —
где зашила его нитками, пошел в полночь к хате мужика и постучал рогом в оконце. Мужик выглянул и обомлел. На другую ночь случилось
то же, только на этот раз чорт высказал категорическое требование: «Вiдай мoï грошi»…
Потом толпа с песнями удалилась от освещенного барского дома к смиренным огонькам за косогором, и, по мере
того как певцы расходились по хатам, — песня замирала и таяла, пока не угасла совсем где-то в невидном дальнем конце деревни.
А между
тем где-то далеко в столицах судьбы крепостного строя уже взвешивались и в городе носилось тревожное ожидание.
И вот теперь я
тот, что бесстрашно прошел мимо стольких опасностей, подошел к самым ворогам пансиона,
где я уже имею высокое звание «учня»; и я смотрю кругом и кверху.
Я вышел за ворота и с бьющимся сердцем пустился в темный пустырь, точно в море. Отходя, я оглядывался на освещенные окна пансиона, которые все удалялись и становились меньше. Мне казалось, что, пока они видны ясно, я еще в безопасности… Но вот я дошел до середины,
где пролегала глубокая борозда, — не
то канава, указывавшая старую городскую границу, не
то овраг.
И вдруг сзади меня, немного вправо, раздался резкий, пронзительный свист, от которого я инстинктивно присел к земле. Впереди и влево раздался ответный свист, и я сразу сообразил, что это два человека идут навстречу друг другу приблизительно к
тому месту,
где должен был проходить и я. В темноте уже как будто мелькала неясная фигура и слышались тяжелые шаги. Я быстро наклонился к земле и заполз в овражек…
Между
тем раздался третий свисток, и вскоре три человека сошлись на пустыре, в нескольких саженях от
того места,
где я притаился.
И когда водворялась тишина,
то ясно слышно было, как кто-то снаружи осторожно пробует, не забыли ли вставить задвижки в засовах и нельзя ли где-нибудь открыть ставню.
Я долго не спал, удивленный этой небывалой сценой… Я сознавал, что ссора не имела личного характера. Они спорили, и мать плакала не от личной обиды, а о
том, что было прежде и чего теперь нет: о своей отчизне,
где были короли в коронах, гетманы, красивая одежда, какая-то непонятная, но обаятельная «воля», о которой говорили Зборовские, школы, в которых учился Фома из Сандомира… Теперь ничего этого нет. Отняли родичи отца. Они сильнее. Мать плачет, потому что это несправедливо… их обидели…
— Отчаянный народ казаки. Вор народ:
где плохо лежит, — у него живот заболит. И служба у них другая… Лехкая служба… За что нашего брата сквозь строй гоняли, — им ничего. Отхлещет урядник нагайкой, и все тут. И
то не за воровство. А значит: не попадайся!
Наконец кто-то берет меня в плен, и меня сажают в
тот самый домик на Вельской улице,
где, по рассказам, сидела в заключении знаменитая девица Пустовойтова — Иоанна д’Арк «повстанья».
Между
тем с крыльца раздался звонок, и все гимназисты ринулись с
той же стремительностью в здание. Ольшанский, вошедший в роль покровителя, тащил меня за руку. Добежав до крыльца,
где низенький сторож потрясал большим звонком, он вдруг остановился и, ткнув в звонаря пальцем, сказал мне...
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на
то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща,
та самая,
где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Работал он неровно, порывами:
то целыми днями слонялся где-то со своей тоской,
то внезапно принимался за приведение дел в порядок.
В
то время об «еврейском вопросе» еще не было слышно, но не было и нынешнего злого антисемитизма: закон считал справедливым, чтобы в суде,
где разбираются дела и евреев, присутствовал также представитель еврейского населения.
«Темного» карцера не было, никто нас туда не отводил, и мы проводили время просто где-нибудь в пустом классе. Это было очень удобно, особенно для невыучивших урока, но пользовались этим редко: так жутко было ощущение этой минуты…
Того же результата, впрочем, можно было добиться иначе: стоило раскрыть ножик и начать чистить ногти. Самаревич принимался, как тощий ветряк на порывистом ветре, махать руками, называл ученика негодяем и высылал из класса.
Если где-нибудь неподалеку он замечал в темноте огромную фигуру Рущевича,
то охотно делал для него стойку, наводя на неисправные квартиры…
В церковь я ходил охотно, только попросил позволения посещать не собор,
где ученики стоят рядами под надзором начальства, а ближнюю церковь св. Пантелеймона. Тут, стоя невдалеке от отца, я старался уловить настоящее молитвенное настроение, и это удавалось чаще, чем
где бы
то ни было впоследствии. Я следил за литургией по маленькому требнику. Молитвенный шелест толпы подхватывал и меня, какое-то широкое общее настроение уносило, баюкая, как плавная река. И я не замечал времени…
Так он вошел в дом,
где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке свою фуражку, и оба пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед за
тем прибежал гимназический врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
С выражением торжества он поднял руку с листом бумаги и помахал им в
ту сторону,
где высился темной крышей с флагштоком «магазин» капитана, окруженный тополями.
Один из работников капитана, молодой парубок Иван, не стесняясь нашим присутствием, по — своему объяснял социальную историю Гарного Луга. Чорт нес над землей кошницу с панами и сеял их по свету. Пролетая над Гарным Лугом, проклятый чертяка ошибся и сыпнул семена гуще. От этого здесь панство закустилось, как бурьян, на
том месте,
где случайно «ляпнула» корова. А настоящей траве,
то есть мужикам, совсем не стало ходу…
Может быть, он представлял себе, что где-нибудь в неведомом свете стали настоящими господами и
те двое людей, которые бросили его в жизнь и забыли…
Было и еще два — три молодых учителя, которых я не знал. Чувствовалось, что в гимназии появилась группа новых людей, и общий тон поднялся. Кое-кто из лучших, прежних, чувствовавших себя одинокими, теперь ожили, и до нас долетали отголоски споров и разногласий в совете. В
том общем хоре,
где до сих пор над голосами среднего тембра и регистра господствовали резкие фальцеты автоматов и маниаков, стала заметна новая нотка…
Одно время я даже заинтересовался географией с
той точки зрения,
где можно бы в наше прозаическое время найти уголок для восстановления Запорожской сечи, и очень обрадовался, услыхав, что Садык — паша Чайковский ищет
того же романического прошлого на Дунае, в Анатолии и в Сирии…
Статьи Добролюбова, поэзия Некрасова и повести Тургенева несли с собой что-то, прямо бравшее нас на
том месте,
где заставало.
Но и жестокосердый итальянец не избег своей участи: «волны выкинули гречанкино тело на берег крутой» именно в
том месте,
где жил итальянец младой.
Мы пошли на
то самое место,
где Дитяткевич устраивал свои засады на учеников. Была своя новая прелесть и в этом обстоятельстве.
Он спустился с приступки забора и, заложив палец в рот, издал легкий, осторожный свист. Девочки насторожились, пошептались о чем-то, и старшая, как будто вдогонку за разбежавшимся колесом, перепорхнула по двору к
тому месту,
где мы стояли за забором, и тоже поднялась, держась за балясины. Увидев меня, она вдруг потупилась.
Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои беспечные шаги на довольно людных улицах, привело меня почти к концу пути. Впереди виднелась Киевская улица,
где была библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до
тех «грядущих годов», когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к дочери…