Неточные совпадения
Мать говорила что-то предостерегающее, но мне
так хотелось ближе ознакомиться с интересным предметом или существом,
что я заплакал.
Я громко заплакал и
так забился на руках у матери,
что она чуть меня не выронила.
Я переставал чувствовать себя отдельно от этого моря жизни, и это было
так сильно,
что, когда меня хватились и брат матери вернулся за мной, то я стоял на том же месте и не откликался…
Я вспомнил о нем только уже через несколько лет, и когда вспомнил, то даже удивился,
так как мне представлялось в то время,
что мы жили в этом доме вечно и
что вообще в мире никаких крупных перемен не бывает.
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда,
что мой отец (которого я знал хромым)
так и был создан с палкой в руке,
что бабушку бог сотворил именно бабушкой,
что мать моя всегда была
такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой,
что даже сарай за домом
так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
Когда однажды мы, дети, спросили,
что это
такое, то отец ответил,
что это наш «герб» и
что мы имеем право припечатывать им свои письма, тогда как другие люди этого права не имеют.
А вот есть еще герб,
так тот называется проще: «pchła na bęnbenku hopki tnie», и имеет более смысла, потому
что казаков и шляхту в походах сильно кусали блохи…
Таким образом, к первому же представлению о наших дворянских «клейнодах» отец присоединил оттенок насмешки, и мне кажется,
что это у него было сознательно.
Все признавали, от мелкого торговца до губернского начальства,
что нет
такой силы, которая бы заставила судью покривить душою против совести и закона, но… и при этом находили,
что если бы судья вдобавок принимал умеренные «благодарности», то было бы понятнее, проще и вообще «более по — людски»…
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось,
что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в
таких случаях фразу...
Но тут вышло неожиданное затруднение. Когда очередь дошла до куклы, то сестра решительно запротестовала, и протест ее принял
такой драматический характер,
что отец после нескольких попыток все-таки уступил, хотя и с большим неудовольствием.
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя перед богом, — он, судья,
так же не ответственен за это, как и за то,
что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Подвести жизненные итоги — дело очень трудное. Счастье и радость
так перемешаны с несчастием и горем,
что я теперь не знаю, был ли счастлив или несчастен брак моих родителей…
Таким образом жизнь моей матери в самом начале оказалась связанной с человеком старше ее больше
чем вдвое, которого она еще не могла полюбить, потому
что была совершенно ребенком, который ее мучил и оскорблял с первых же дней и, наконец, стал калекой…
Мы очень жалели эту трубу, но отец с печальной шутливостью говорил,
что этот долгополый чиновник может сделать
так,
что он и мама не будут женаты и
что их сделают монахами.
Оказалось, однако,
что кризис миновал благополучно, и вскоре пугавшие нас консисторские фигуры исчезли. Но я и теперь помню ту минуту, когда я застал отца и мать
такими растроганными и исполненными друг к другу любви и жалости. Значит, к тому времени они уже сжились и любили друг друга тихо, но прочно.
Это было большое варварство, но вреда нам не принесло, и вскоре мы «закалились» до
такой степени,
что в одних рубашках и босые спасались по утрам с младшим братом в старую коляску, где, дрожа от холода (дело было осенью, в период утренних заморозков), ждали, пока отец уедет на службу.
Так, однажды он купил где-то брошюру, автор которой уверял,
что при помощи буры, селитры и, кажется, серного цвета можно изумительно раскармливать лошадей при чрезвычайно скромных порциях обычного лошадиного корма.
Бедные лошади худели и слабели, но отец до
такой степени верил в действительность научного средства,
что совершенно не замечал этого, а на тревожные замечания матери: как бы лошади от этой науки не издохли, отвечал...
— Философы доказывают,
что человек не может думать без слов… Как только человек начнет думать,
так непременно… понимаешь? в голове есть слова… Гм…
Что ты на это скажешь?..
— Если
так, то, значит, собака не думает, потому
что не знает слов…
— То-то вот и есть,
что ты дурак! Нужно, чтобы значило, и чтобы было с толком, и чтобы другого слова как раз с
таким значением не было… А
так — мало ли
что ты выдумаешь!.. Ученые не глупее вас и говорят не на смех…
— В писании сказано,
что родители наказываются в детях до семьдесят седьмого колена… Это уже может показаться несправедливым, но… может быть, мы не понимаем… Все-таки бог милосерд.
Я знал с незапамятных времен,
что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится на «том свете», у бога. Это было представление немного печальное (у матери иной раз на глазах бывали слезы), но вместе светлое: она — ангел, значит, ей хорошо. А
так как я ее совсем не знал, то и она, и ее пребывание на «том свете» в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком, лишенным всякого мистицизма и не производившим особенного впечатления…
Я не знаю,
что это за имя, но его
так звали, и нам имя нравилось, как и он сам.
Но уже через полчаса после первого знакомства в этом долговязом мальчике вспыхнула
такая масса непосредственного веселья и резвости,
что мы были совершенно очарованы.
Жили они на песчаной кладбищенской улице, почти у самого кладбища, и я в первый раз почувствовал,
что такое смерть…
—
Что ж
такое? — сказал опять отец спокойно. — Ну, прилетел жук, и больше ничего.
Чумаки, видя,
что с человеком случилось
такое происшествие, признали его требование справедливым, раздвинули возы и очистили ему место.
Наутро весь табор оказался в полном беспорядке, как будто невидимая сила перетрясла его и перешвыряла
так,
что возы оказались перемешаны, хозяева очутились на чужих возах, а иных побросало даже совсем вон из табора в степь…
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение отца: он, значит, хочет чувствовать перед собой бога и чувствовать,
что говорит именно ему и
что бог его слышит. И если
так просить у бога, то бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
Однажды старший брат задумал лететь. Идея у него была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть с него и затем все подпрыгивать выше и выше. Он был уверен,
что если только успеть подпрыгнуть в первый раз, еще не достигнув земли, то дальше никакого уже труда не будет, и он
так и понесется прыжками по воздуху…
И я понимал,
что если это может случиться, то, конечно, не среди суетливого дня и даже не в томительный и сонный полдень, когда все-таки падение с неба крыльев привлечет праздное внимание.
Тогда я подумал,
что глядеть не надо: таинственное явление совершится проще, — крылья будут лежать на том месте, где я молился. Поэтому я решил ходить по двору и опять прочитать десять «Отче наш» и десять «Богородиц».
Так как главное было сделано, то молитвы я теперь опять читал механически, отсчитывая одну за другой и загибая пальцы. При этом я сбился в счете и прибавил на всякий случай еще по две молитвы… Но крыльев на условленном месте не было…
Мое настроение падало. Я чувствовал,
что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать,
так как братья и сестры, наверное, уже спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал,
что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
Часто это не удавалось: ощущение живого личного бога ускользало, а иной раз усилия бывали
так мучительны,
что на лбу у меня появлялся пот, а на глазах — слезы.
Закончилось это большим скандалом: в один прекрасный день баба Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала,
что она свою «дытыну» не даст в обиду,
что учить, конечно, можно, но не
так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба
так яростно задрала у Петрика рубашку,
что он завизжал от боли, как будто у нее в руках был не ее сын, а сам Уляницкий.
Таким же фактом явилось и то,
что есть на свете мальчики, которых можно купить.
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели
такой жестокой расправы. Я думаю,
что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
У меня при его появлении немного дрогнуло сердце,
так как я был уверен,
что он пожалуется матери на наш дебош.
Мы тщательно хранили тайну убежища,
так как крепко забожились,
что не выдадим ее «никому на свете».
Иохим полюбил эту девушку, и она полюбила его, но когда моя мать по просьбе Иохима пошла к Коляновской просить отдать ему Марью, то властная барыня очень рассердилась, чуть ли не заплакала сама,
так как и она и ее две дочери «очень любили Марью», взяли ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь считали,
что она неблагодарная…
Он стал утешать ее, уверяя,
что его «пани» (моя мать) упросит-таки Коляновскую и все будет хорошо.
Кому случилось хоть раз хоронить близкого или знакомого человека, тот навсегда запоминал темное старое распятие, торжественно высившееся у самого поворота на кладбище, и вся окружающая местность получила от него свое название: о нас
так и говорили,
что мы живем в доме Коляновских, «около старой фигуры».
Поп радостно прибежал к своей попадье и, наклонив рога, сказал: «Снимай грошi». Но когда попадья захотела снять котелок, то оказалось,
что он точно прирос к рогам и не поддавался. «Ну,
так разрежь шов и сними с кожей». Но и тут, как только попадья стала ножницами резать шов, — пол закричал не своим голосом,
что она режет ему жилы. Оказалось,
что червонцы прикипели к котлу, котел прирос к рогам, а бычья кожа — к попу…
Отец сам рассказал нам, смеясь, эту историю и прибавил,
что верят этому только дураки,
так как это просто старая сказка; но простой, темный народ верил, и кое — где уже полиция разгоняла толпы, собиравшиеся по слухам,
что к ним ведут «рогатого попа». На кухне у нас следили за поповским маршрутом: передавали совершенно точно,
что поп побывал уже в Петербурге, в Москве, в Киеве, даже в Бердичеве и
что теперь его ведут к нам…
В эти первые дни можно было часто видеть любопытных, приставлявших уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили,
что по проволоке разговаривают, а
так как ее вели до границы, то и явилось естественное предположение,
что это наш царь будет разговаривать о делах с иностранными царями.
В качестве «заведомого ябедника» ему это было воспрещено, но тем большим доверием его «бумаги» пользовались среди простого народа: думали,
что запретили ему писать именно потому,
что каждая его бумага обладала
такой силой, с которой не могло справиться самое большое начальство.
Выходило бы
так,
что я, еще ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся в рабстве у пана Уляницкого, всей душою призываю реформу и молюсь за доброго царя, который хочет избавить всех купленных мальчиков от злых Уляницких…