Неточные совпадения
Вдова тоже приходила к отцу,
хотя он
не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
У матери вид был испуганный: она боялась за нас (
хотя тогда
не так еще верили в «заразу») и плакала о чужом горе.
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение отца: он, значит,
хочет чувствовать перед собой бога и чувствовать, что говорит именно ему и что бог его слышит. И если так просить у бога, то бог
не может отказать,
хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
Песня нам нравилась, но объяснила мало. Брат прибавил еще, что царь ходит весь в золоте, ест золотыми ложками с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти к нам в комнату, взять, что
захочет, и никто ему ничего
не скажет. И этого мало: он может любого человека сделать генералом и любому человеку огрубить саблей голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что царь «имеет право»…
На меня рассказ произвел странное впечатление… Царь и вдруг — корова… Вечером мы разговаривали об этом происшествии в детской и гадали о судьбе бедных подчасков и владельца коровы. Предположение, что им всем отрубили головы, казалось нам довольно правдоподобным. Хорошо ли это,
не жестоко ли, справедливо ли — эти вопросы
не приходили в голову. Было что-то огромное, промчавшееся, как буря, и в середине этого царь, который «все может»… Что значит перед этим судьба двух подчасков?
Хотя, конечно, жалко…
Должно быть, в это время уже шли толки об освобождении крестьян. Дядя Петр и еще один знакомый высказывали однажды сомнение, может ли «сам царь» сделать все, что
захочет, или
не может.
Поп радостно прибежал к своей попадье и, наклонив рога, сказал: «Снимай грошi». Но когда попадья
захотела снять котелок, то оказалось, что он точно прирос к рогам и
не поддавался. «Ну, так разрежь шов и сними с кожей». Но и тут, как только попадья стала ножницами резать шов, — пол закричал
не своим голосом, что она режет ему жилы. Оказалось, что червонцы прикипели к котлу, котел прирос к рогам, а бычья кожа — к попу…
— Ради бога… Что вы
хотите делать?.. Нет, нет, пожалуйста,
не ходите туда.
— Есть одна правая вера… Но никто
не может знать, которая именно. Надо держаться веры отцов,
хотя бы пришлось терпеть за это…
— Я
не защищаюсь более. Делайте, что
хотите… Мой сын ушел в отряд и — убит…
— Я
не радуюсь, — сказал я Стоцкому, — но… когда так… Ну, что ж. Я — русский, а он пускай думает, что
хочет…
И я
не делал новых попыток сближения с Кучальским. Как ни было мне горько видеть, что Кучальский ходит один или в кучке новых приятелей, — я крепился,
хотя не мог изгнать из души ноющее и щемящее ощущение утраты чего-то дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
— Много пропустил. Все равно
не догонишь. Будут пороть… Я вот
не учусь совсем…
Хочу в телеграфисты…
Последовал обмен мнений.
Хотя поломка деревьев едва ли была предусмотрена пироговской таблицей наказаний, но в новой гимназии только что были произведены посадки, и порча их считалась большим преступлением. Тем
не менее большинство мнений было в мою пользу...
— Нет, я
не то… Я
хочу, чтобы меня первым… Ко мне, господин надзиратель, тетушка приехала… из Киева.
— Один… если
захочешь, будем приходить вместе… Тебе
не хочется иногда уйти куда-нибудь?.. Так, чтобы все идти, идти… и
не возвращаться…
Хотя на всех этих предметах болтались ярлыки с номерами и сургучными печатями, но пан Крыжановский обращался с ними довольно свободно: самовар сторож ставил для архивариуса, когда у него являлось желание напиться чаю (что, впрочем, случалось
не ежедневно), а с двустволками пан Крыжановский нередко отправлялся на охоту, надевая при этом болотные сапоги и соединяя, таким образом, для одного употребления вещественные доказательства из различных дел.
Должно быть, это смутное ощущение новой «изнанки» сделало для меня и этот разговор, и этот осенний вечер с луной над гладью пруда такими памятными и значительными,
хотя «мыслей словами» я вспомнить
не могу.
Лохманович, по — прежнему «маестатозный»,
хотя надевший вместо «чамары» простую «сукману» из верблюжьей шерсти,
не пропускал ни одного торжественного случая.
Отца мы застали живым. Когда мы здоровались с ним, он
не мог говорить и только смотрел глазами, в которых виднелись страдание и нежность. Мне хотелось чем-нибудь выразить ему, как глубоко я люблю его за всю его жизнь и как чувствую его горе. Поэтому, когда все вышли, я подошел к его постели, взял его руку и прильнул к ней губами, глядя в его лицо. Губы его зашевелились, он что-то
хотел сказать. Я наклонился к нему и услышал два слова...
Но я
не испугался,
не пытался увернуться и убежать,
хотя мог бы, так как передо мной заранее рисовалась в темноте высокая, точно длинный столб, фигура приближавшегося Степана Яковлевича…
Я сказал о том, как Мардарий Аполлонович Стегунов заставил меня вспомнить о моем дяде — капитане,
хотя, в сущности, они друг на друга
не похожи.
— Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во — первых, я вовсе
не пьяница; а во — вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда
хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда
хочешь, несись, куда вздумается…»
— А! Это вы.
Хотите ко мне пить чай? Вот, кстати, познакомьтесь: Жданов, ваш будущий товарищ, если только
не срежется на экзамене, — что, однако, весьма вероятно. Мы вам споем малорусскую песню. Чи може ви наших пiсень цураєтесь? — спросил он по — малорусски. — А коли
не цураєтесь, — идем.
— Вы
хотите, вероятно, сказать, что тут речь идет
не о прошлом, а о настоящем? — сказал Авдиев. — Что это современный бурлак и современный хозяин? У Шевченка тоже есть такие мотивы — были. Он часто осуждал прошлое…
— У нас требуют присылки четвертных сочинений для просмотра в округ, — сказал он с особенной значительностью. — По ним будут судить
не только о вашем изложении, но и об образе ваших мыслей. Я
хочу вам напомнить, что наша программа кончается Пушкиным. Все, что я вам читал из Лермонтова, Тургенева, особенно Некрасова,
не говоря о Шевченке, в программу
не входит.
Ничего больше он нам
не сказал, и мы
не спрашивали… Чтение новых писателей продолжалось, но мы понимали, что все то, что будило в нас столько новых чувств и мыслей, кто-то
хочет отнять от нас; кому-то нужно закрыть окно, в которое лилось столько света и воздуха, освежавшего застоявшуюся гимназическую атмосферу…
Корреспонденция летела за корреспонденцией, и
хотя печатались
не все, но некоторые все же печатались, а однажды почталион принес повестку на 18 рублей 70 коп.
И
хотя ни одного губернатора еще
не свалил, но все знали, что это именно его перо сотрясает время от времени наш мирок, волнуя то чиновников, то ночную стражу, то офицерство.
Возникал тяжелый вопрос: в священнике для нас уже
не было святыни, и обратить вынужденную исповедь в простую формальность вроде ответа на уроке
не казалось трудным. Но как же быть с причастием? К этому обряду мы относились
хотя и
не без сомнений, но с уважением, и нам было больно осквернить его ложью. Между тем
не подойти с другими — значило обратить внимание инспектора и надзирателей. Мы решили, однако, пойти на серьезный риск. Это была своеобразная дань недавней святыне…
Не помню, как произошло наше знакомство. Меня он интересовал, как и Конахевич, и вскоре мы стали часто ходить вместе,
хотя они оба недолюбливали друг друга…
Вскоре от Кордецкого я тоже услышал туманные намеки. Конахевича угнетало мрачное будущее. Кордецкого томило ужасное прошлое… Если бы я узнал все, то отшатнулся бы от него с отвращением и ужасом. Впрочем, и теперь еще
не поздно. Мне следует его оставить на произвол судьбы,
хотя я единственный человек, которого он любит…
— Было немножко, — ответил я, —
хотя дураком вы мне
не казались…
Они
не овладевали поэтому моим воображением,
хотя какой-то особый дух, просачивавшийся в этой литературе, все-таки оказывал свое влияние. Положительное было надуманно и туманно. Отрицание — живо и действительно.
Он
не знал, что для меня «тот самый» значило противник Добролюбова. Я его себе представлял иначе. Этот казался умным и приятным. А то обстоятельство, что человек, о котором (
хотя и
не особенно лестно) отозвался Добролюбов, теперь появился на нашем горизонте, — казалось мне чудом из того нового мира, куда я готовлюсь вступить. После купанья Андрусский у своих дверей задержал мою руку и сказал...
Когда я поднялся в это утро, все обычное и повседневное представлялось мне странно чужим, и мне все казалось, что
хотя теперь
не зима, а лето, но я все же могу еще что-то исправить и что-то сделать, чтобы разыскать девочку, таким беспомощным, одиноким пятнышком рисовавшуюся на снегу в незнакомом мне пустыре.
— А я
хотела посмотреть, нет ли в саду вашей сестры. Вы знаете, мы с нею познакомились, когда вас еще здесь
не было.
Я
хотел ответить, по обыкновению, шуткой, но увидел, что она
не одна. За низким заборчиком виднелись головки еще двух девочек. Одна — ровесница Дембицкой, другая — поменьше. Последняя простодушно и с любопытством смотрела на меня. Старшая, как мне показалось, гордо отвернула голову.