Неточные совпадения
Под
конец его хватало уже лишь на то, чтобы дотягивать кое-как наше воспитание, и
в более сознательные годы у нас уже не было с отцом никакой внутренней близости…
В конце письма «вельможа» с большим вниманием входит
в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен с неудобствами, но с тем вместе указывает, что новое назначение открывает ему широкие виды на будущее, и просит приехать как можно скорее…
Я знал, что там, за окнами, наш двор, дорожки сада, старая беседка
в конце аллеи…
В другой раз они опять отстали от табора и ночью должны были переезжать через болота по длинной гребле,
в конце которой стояла мельница.
Медвежонок вырос
в медведя и все продолжал расти, так что когда они подошли к
концу гребли и поравнялись с мельницей, то он был уже выше мельничной крыши.
На один из таких рассказов вошла
в кухню моя мать и, внимательно дослушав рассказ до
конца, сказала...
Он был одет, по — всегдашнему, щеголевато, ботинки его сверкали ослепительным блеском,
концы усов торчали, как две проволоки, и
в петлице сюртучка был цветок.
Когда мы с братьями побежали
в конец переулка — там уже была целая толпа народа.
Впоследствии отец,
в то время, кажется, бывший судебным следователем и разъезжавший по уезду, вернувшись из одной поездки, рассказал
конец этой истории.
Потом толпа с песнями удалилась от освещенного барского дома к смиренным огонькам за косогором, и, по мере того как певцы расходились по хатам, — песня замирала и таяла, пока не угасла совсем где-то
в невидном дальнем
конце деревни.
Усы у него были длинные, нафабренные, с
концами, вытянутыми
в ниточку, а ногти на руках он отпускал и холил…
Под
конец моего пребывания
в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был
в третьем классе гимназии, когда однажды,
в начале учебного года,
в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже
в синем учительском мундире. Я шел с другим мальчиком, поступившим
в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Для этого он сделал из бумаги подобие чаши и кривлялся над нею, а под
конец плюнул
в нее.
Наконец
в конце июня 1863 года и я
в мундире с красным воротником и медными пуговицами отправился
в первый раз на уроки
в новое гимназическое здание.
К
концу этой беседы незаметно подошла еще кучка учеников, которые как-то особенно демонстративно вступали
в объяснения с надзирателем.
Полосатое бревно шлагбаума заскрипело
в гнезде, и тонкий
конец его ушел высоко кверху. Ямщик тронул лошадей, и мы въехали
в черту уездного города Ровно.
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли
в то время характерную особенность шоссейных дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь свои более или менее злополучные дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость движений, отмеченная еще Пушкиным
в известном стихотворении,
в котором поэт гадает о том, какой
конец пошлет ему судьба...
Теперь я люблю воспоминание об этом городишке, как любят порой память старого врага. Но, боже мой, как я возненавидел к
концу своего пребывания эту затягивающую, как прудовой ил, лишенную живых впечатлений будничную жизнь, высасывавшую энергию, гасившую порывы юного ума своей безответностью на все живые запросы, погружавшую воображение
в бесплодно — романтическое ленивое созерцание мертвого прошлого.
Но едва отец, прихрамывая и опираясь на палку, дошел до
конца комнаты, архивариус так же неслышно исчез опять
в сенях.
Каникулы подходили к
концу. Мне предстоял проверочный экзамен для поступления
в «Ровенскую реальную гимназию».
Художника Собкевича у нас убрали
в конце первого же года моего пребывания
в житомирской гимназии: началось «обрусение», а он не мог приучиться говорить
в классе только по — русски.
— Столб еси, и столб получаешь. И стой столбом до
конца класса!.. — грозно изрекает Радомирецкий.
В журнал влетает единица. Ученик становится у стены, вытянув руки и по возможности уподобляясь столбу.
Однажды, на моих глазах, ветер, раздувая
концы его башлыка, занес один из них
в щель частокола.
И длинная служба превращалась
в томительное путешествие по знойной пустыне, с оазисами знакомых возгласов, подвигающих к
концу…
Спрошенный беспомощно оглядывается, толкает товарища локтями, пинается ногами под партой, по огромному классу бегут из
конца в конец шопот, вопросы…
И протоиерей пускался
в рассказы о чудесах, произведенных благодатными главотяжами и убрусцами. Время уходило. Гаврило терпеливо выслушавал до
конца и потом говорил...
Вдали по обоим
концам виднеются окна, одно затенено каштанами, так что
в середине стоит полутьма; погруженный
в нее, дремлет старик Савелий.
Улица была пуста, только впереди виднелось несколько синих мундиров, которых полицейский выпроваживал
в конец, подальше от дома исправника.
В передний
конец он бежал рядом с другими на оброти.
Однажды, на рождестве, Кароль с другим рабочим, возвращаясь из церкви лесной тропинкой, наткнулся
в чаще на огонек. У костра сидело двое вооруженных людей. Они спросили у испуганных рабочих — чьи они? — угостили водкой и сообщили, что панам скоро
конец.
Было еще довольно тепло, только по утрам становились заморозки, и Антось, с инстинктом дикого животного, удалился из людской и устроил себе пристанище на чердаке брошенной водяной мельницы,
в конце пруда, совершенно заросшего зеленой ряской.
Судья мог спать спокойно
в своей скромной могиле под убогой кладбищенской церковью: жена, насколько могла и даже более, выполнила задачу, которая так мучила перед
концом его страдающую душу…
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к
концу этого второго урока мы были уж целиком
в его власти. Продиктовав, как и
в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с собой толстую книгу
в новом изящном переплете, сказал...
С ощущением бессилия и душевной безвкусицы я клал карандаши и альбом на скамейку лодки и подолгу сидел без движения, глядя, как вокруг, шевеля застоявшуюся сверкающую воду, бегали долгоногие водяные комары с светлыми чашечками на
концах лапок, как
в тине тихо и томно проплывали разомлевшие лягушки или раки вспахивали хвостами мутное дно.
Коротенькие дивертисменты
в конце уроков, когда Авдиев раскрывал принесенную с собой книгу и прочитывал отрывок, сцену, стихотворение, — стали для нас потребностью.
— И что только вам понравилось? Печоринствующий бездельник из дворян… Но с Печориными, батюшка, дело давно покончено. Из литературной гвардии они уже разжалованы
в инвалидную команду, — и теперь разве гарнизонные офицеры прельщают уездных барышень печоринским «разочарованием». Вам вот
конец не понравился… Это значит, что и у вас, господа гимназисты, вкусы еще немного… гарнизонные…
— Веретьев! — сказал я радостно. Веретьев мне тоже очень нравился и тоже отчасти напоминал Авдиева: превосходно читал стихи, говорил пошляку Астахову неприятную правду
в глаза и так красиво «швырял себя, подобно ласточке». Но на этот раз я тотчас же вспомнил
конец и сказал довольно уныло...
На уроки он тоже приходил
в самом начале, сидел до
конца, и об его присутствии почти забывали.
Мне было неловко подслушивать, и я отстал.
В конце улицы Антонович попрощался и пошел направо, а я опять догнал Авдиева, насвистывавшего какой-то веселый мотив.
К
концу года Пачковский бросил гимназию и поступил
в телеграф. Брат продолжал одиноко взбираться на Парнас, без руководителя, темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия шли все хуже и хуже. Уроки, к огорчению матери, он пропускал постоянно.
Но… когда просыпался, — все улетало, как стая птиц, испуганных приближением охотника. А те
концы, которые мне удавалось порой задержать
в памяти, оказывались совершенно плохи:
в стихах не было размера,
в прозе часто недоставало даже грамматического смысла, а слова стояли с не своим, чуждым значением…
Этот рассказ мы слышали много раз, и каждый раз он казался нам очень смешным. Теперь, еще не досказав до
конца, капитан почувствовал, что не попадает
в настроение. Закончил он уже, видимо, не
в ударе. Все молчали. Сын, весь покраснев и виновато глядя на студента, сказал...
Надо остановиться, уйти куда-нибудь подальше,
в ту сторону, куда поплыли птицы, белевшие на повороте между ивами, и додумать до
конца.
Звон бубенцов убежал
в конец улицы и остановился
в ее перспективе, недалеко от заставы.
К
концу гимназического курса я опять стоял
в раздумий о себе и о мире. И опять мне показалось, что я охватываю взглядом весь мой теперешний мир и уже не нахожу
в нем места для «пиетизма». Я гордо говорил себе, что никогда ни лицемерие, ни малодушие не заставят меня изменить «твердой правде», не вынудят искать праздных утешений и блуждать во мгле призрачных, не подлежащих решению вопросов…
К
концу гимназического курса
в моей душе начало складываться из всего этого брожения некоторое, правда, довольно туманное представление о том, чем мне быть за гранью гимназии и нашего города.
Год этот тянулся для меня вяло и скучно, и я хорошо понимал брата, который, раз выскочив из этой колеи, не мог и не стремился опять попасть
в нее. Передо мной
конец близко. Я, конечно, должен кончить во что бы то ни стало…
Часов
в пять чудного летнего утра
в конце июня 1870 года с книжками филаретовского катехизиса и церковной истории я шел за город к грабовой роще.
В этот день был экзамен по «закону божию», и это был уже последний.
В первый же раз, когда я остался без пары, — с
концом песни я протянул руку Мане Дембицкой. Во второй раз, когда осталась Лена, — я подал руку ее сестре раньше, чем она успела обнаружить свой выбор, и когда мы, смеясь, кружились с Соней, у меня
в памяти осталось лицо Лены, приветливо протягивавшей мне обе руки. Увидев, что опоздала, она слегка покраснела и осталась опять без пары. Я пожалел, что поторопился… Теперь младшая сестра уже не казалась мне более приятной.
Первая книга, которую я начал читать по складам, а дочитал до
конца уже довольно бегло, был роман польского писателя Коржениовского — произведение талантливое и написанное
в хорошем литературном тоне. Никто после этого не руководил выбором моего чтения, и одно время оно приняло пестрый, случайный, можно даже сказать, авантюристский характер.