Неточные совпадения
Но
люди еще помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о том, как и он уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на Хлебно и на Клевань, и как осажденные в горящей избе гайдамаки стреляли из окон, пока от жара не лопались у них глаза и не взрывались
сами собой пороховницы.
Лозищане глядели, разинувши рты, как он пристал к одному кораблю, как что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как муравьи, поползли
люди и вещи. А там и
самый корабль дохнул черным дымом, загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров, — и тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или быстро уступавшими дорогу.
Потом немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в руку, и показывает лозищанам. Видно, что у этого
человека все-таки была совесть; не захотел напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: «Шнапс», а
сам рукой на кабачок показал. «Шнапс», это на всех языках понятно, что значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит...
Матвей опустил голову и подумал про себя: «правду говорит — без языка
человек, как слепой или малый ребенок». А Дыма, хоть, может быть, думал то же
самое, но так как был
человек с амбицией, то стукнул кружкой по столу и говорит...
И тогда же Лозинский сказал себе
самому: «А вот же, если я найду там в широком и неведомом свете свою долю, то это будет также и твоя доля, малютка. Потому что
человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить, а особенно, когда
человек на чужбине».
— Ну, разве я уж
сам не могу различить, с кем имею дело, — ответил мистер Борк с большою политикой. — Что вы обо мне думаете?.. Пхе! Мистер Борк дурак, мистер Борк не знает
людей… Ну, только и я вам скажу это ваше большое счастье, что вы попали сразу на мистера Борка. Я ведь не каждый день хожу на пристань, зачем я стал бы каждый день ходить на пристань?.. А у меня вы сразу имеете себе хорошее помещение, и для барышни найдем комнатку особо, вместе с моею дочкой.
— Ну, пожалуйста, не надо этого делать, — взмолился Берко, к имени которого теперь все приходилось прибавлять слово «мистер». — Мы уже скоро дойдем, уже совсем близко. А это они потому, что… как бы вам сказать… Им неприятно видеть таких очень лохматых, таких шорстких, таких небритых
людей, как ваши милости. У меня есть тут поблизости цирюльник… Ну, он вас приведет в порядок за
самую дешевую цену.
Самый дешевый цирюльник в Нью-Йорке.
А Матвей подивился на Дыму («Вот ведь какой дар у этого
человека», — подумал он), но
сам сел на постели, грустно понурив голову, и думал...
— Так… от этого-то рыба попадает в невод, а
люди в Америку… Это очень глупо. А впрочем, это не мое дело. А где же тут
сам хозяин?.. Да, вот и Берко.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при
людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и
сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут на дно, — и смолчал.
Господь сказал: если так будет дальше, то из-за субботы всех моих
людей перережут, как стадо, и некому будет праздновать
самую субботу… пусть уж лучше берут меч в субботу, чтобы у меня остались мои
люди.
Теперь подумайте
сами: если можно брать меч, чтобы убивать
людей в субботу, то отчего не взять в руки станок, чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?» А! Я же вам говорю: это очень умный
человек, этот Мозес.
— Да, — сказал он, вздохнув. — Вот вы увидите
сами. Вы еще молодой
человек, — прибавил он загадочно. — Ну, а наши молодые
люди уже все реформаторы или, еще хуже, — эпикурейцы… Джон, Джон! А поди сюда на минуту! — крикнул он сыну.
— Ну, он говорит так: значит, будет на свете много
самых лучших вер, потому что ваши деды верили по-вашему… Так? Ага! А наши деды — по-нашему. Ну, что же дальше? А дальше будет вот что: лучшая вера такая, какую
человек выберет по своей мысли… Вот как они говорят, молодые
люди…
— Ну, вот видишь, — обрадовался Дыма. — Я им как раз говорил, что ты у нас
самый сильный
человек не только в Лозищах, но и во всем уезде. А они говорят: ты не знаешь правильного боя.
Он стал читать, шевеля губами, о том, как двое молодых
людей пришли в Содом к Лоту и как жители города захотели взять их к себе. Потом он поднял голову и начал думать. Он думал о том, что вот они с Дымой как раз такие молодые
люди в этом городе. Только у Дымы сразу стал портиться характер, и он
сам пошел к жителям города…
— И чего бы, кажется, сердиться на приятеля… Разве я тут виноват… Если уже какой-нибудь поджарый Падди может повалить
самого сильного
человека во всех Лозищах… Га! Это значит, такая уже в этой стороне во всем образованность… Тут сердиться нечего, ничего этим не поможешь, а видно надо как-нибудь и
самим ухитряться… Индейский удар! Это у них, видишь ли, называется индейским ударом…
— Я вижу, что ты
человек разумный, — сказала барыня снисходительно, — и понимаешь это… То ли,
сам скажи, у нас?.. Старый наш свет стоит себе спокойно…,
люди знают свое место… жид так жид, мужик так мужик, а барин так барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от господа…
Люди живут и славят бога…
Впоследствии, по причинам, которые мы изложим дальше, Матвей Лозинский из Лозищей стал на несколько дней
самым знаменитым
человеком города Нью-Йорка, и каждый шаг его в эти дни был прослежен очень точно.
Конечно, если уже
человеку жизнь не мила, то, пожалуй, лестно кинуться с
самого большого моста в свете, но, во-первых, это трудно: не перелезешь через эту сеть проволок и канатов, а во-вторых, мост построен совсем не для того.
Но
человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно шевельнулся ему навстречу волк в своей клетке. Он подумал, что это тот, чей голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и не тот
самый, то, может быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…
Человек канул, точно в воду, а
сама она попала, как лодка, в тихую заводь.
Это был тот
самый молодой
человек, который утром, перед митингом, хлопал Матвея по плечу и щупал его мускулы.
Матвею была знакома эта работа — и ему хотелось бы выскочить из вагона, взять в руки топор или кирку и показать этим
людям, что он, Матвей Лозинский, может сделать с
самым здоровым пнищем.
Совершенно понятно, что среди однотонной рабочей жизни город Дэбльтоун жадно поглотил известие, что с последним поездом прибыл
человек, который не сказал никому ни слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил сильные подозрения в судье Дикинсоне,
самом эксцентричном, но и
самом уважаемом
человеке Дэбльтоуна.
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как и он
сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих
людей, бить и, пожалуй, кусаться…
После весьма искусного расследования, произведенного чрезвычайно сведущим в своем деле судьей, м-ром Дикинсоном, он оказался русским, уроженцем Лозищанской губернии (одной из лучших и
самых просвещенных в этой великой и дружественной стране), христианином и, — добавим от себя, — очень кротким
человеком, весьма приятным в обращении и совершенно лойяльным.
И вот теперь Матвею показалось, что перед ним этот
самый человек, только что снявший рабочую блузу и сидящий за книгой. Он так удивился этому, что стал протирать глаза. Кровать под ним затрещала. Нилов повернулся.
— Вы пережили
самое трудное: первые шаги, на которых многие здесь гибнут. Теперь вы уже на дороге. Поживите здесь, узнайте страну и
людей… И если все-таки вас потянет и после этого… Потянет так, что никто не в состоянии будет удержать… Ну, тогда…