Неточные совпадения
И вот наступил роковой день!.. Первого декабря нас накормили выше всякой меры. Батенька, благословляя нас, всплакнули порядочно. Они
были чадолюбивы, да скрывали свою нежность к нам до сего часа; тут не могли никак удержаться!.. Приказывали нам отныне почитать и уважать пана Кнышевского, как его самого,
родителя, а притом… Тут голос батеньки изменился, и, они, махнув рукою, сказали: «после», перецеловали нас, обливая слезами своими, и ушли в спальню.
Зато какая свобода в духе, какая радость на душе чувствуема
была нами до понедельника! В субботу и воскресенье, что бы ученик ни сделал, его не только
родители, но и сам пан Кнышевский не имел права наказать и оставлял до понедельника, и тогда"воздавал с лихвою", как он сам говорил.
Пан Кнышевский, трудясь до пота лица, успел наконец в желании своем, и мы в три голоса могли пропеть несколько псалм умилительных и кантиков восхитительно. Для поражения
родителей моих внезапною радостию, избрал он день тезоименитства маменьки, знав, что, по случаю сей радости, у нас в доме
будет банкет.
Конечно, очень чувствительно для
родителей видеть первенца брака своего, достигшего совершенных лет, когда уже по закону или обычаю он должен
был исполнять действие взрослых людей.
И вот, когда я вошел еще только в прихожую начальника, то уже не решился не
быть ничем более, как начальником училища. Это
было окончание вакаций, и
родители возвращали сыновей своих из домов в училище. Нужно
было вписать явку их, переписать в высший класс… ergo, с чем
родители являлись? То-то же. Я очень благоразумно избрал. И так решено:"желаю
быть начальником училища!"
Вот же я, заговорившись о почтенных моих
родителях, забыл, на чем остановился… Да, о Кондрате Даниловиче, что вместе с прочими зван
был на обед и послушать нашей учености.
По приказанию
родителей я, разлинеяв бумагу, написал к Петруее сам:"Знаешь ли, брат, что? Брат Павлусь приказал тебе долго жить". Маменька прослушали и, сказав, что очень жалко написано, прослезилися порядочно. В ответ мне Петрусь пространно описывал — и все высоким штилем — все отличные качества покойного и в заключение, утешая себя и меня, прибавил:"Теперь нам, когда батенька и маменька помрут, не между шестью, а только между пятью братьями — если еще который не умрет — должно
будет разделяться имением".
Любя обычаи предков, я установил завтраки, обеды, полдники и весь порядок, как
было при незабвенных
родителях.
Обыкновенно все степенные люди
были неотлучны от сетующих, а молодым, которые привезены
родителями затем, что не на кого
было их дома оставить, отведут подалее особую комнату и просят заниматься чем угодно, чтоб только не скучали.
Когда мы упражнялись в открытии родившейся в нас любви и сообщали друг другу сладостные первоначальные объятия, тут явились
родители моей Ани-синьки, отныне ставшие уже и моими; начали нас благословлять и называть сладкими именами:"сын… дочь… дети… любите друг друга,
будьте счастливы!.."
После первых восторгов и поздравлений новые
родители мои начали устраивать благополучие наше назначением для соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе не можно, как пока утвердится раздел мой с братьями. Нечего
было делать, отложили.
За меня стоял новый
родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне, как брат Петрусь,
быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового
родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери, забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Стоило нам каждому до пяти сот, а присудили Петруся заплатить новому
родителю моему бесчестья два рубля пятьдесят копеек, а против меня
быть впредь скромнее.
Как скоро я подписал все, так все приняло другой вид. Анисинька ушла к себе, а
родители принялись распоряжать всем к свадьбе. Со мною
были ласковы и обращали все, и даже мои слова, в шутку; что и я, спокойствия ради, подтверждал. Не на стену же мне лезть, когда дело так далеко зашло; я видел, что уже невозможно
было разрушить. Почмыхивал иногда сам с собою, но меня прельщали будущие наслаждения!
Надобно вам сказать, что новая моя родительница
была из настоящей дворянской фамилии, но бедной и очень многочисленной. Новый
родитель мой женился на ней для поддержания своей амбиции, что у меня-де жена дворянка и много родных, все благородные. Тетушек и дядюшек
было несметное множество, а о братьях и сестрах с племянничеством в разных степенях и говорить нечего. Оттого-то столько набралось званых по необходимости.
После наших здоровьев
пили здоровья
родителей родных, посаженных; потом дядюшек и тетушек родных, двоюродных и далее, за ними шла честь братцам и сестрицам по тому же размеру… как в этом отделении, когда маршал провозгласил:"Здоровье троюродного братца новобрачной, Тимофея Сергеевича и супруги его Дарьи Михайловны Гнединских!"и стукнул жезлом, вдруг в средине стола встает одна особа, именно Марко Маркович Тютюн-Ягелонский и, обращаясь к хозяевам, говорит...
Отдохнув немного после свадебного шуму, новые мои
родители начали предлагать мне, чтобы я переехал с женою в свою деревню, потому что им-де накладно целую нас семью содержать на своем иждивении. Я поспешил отправиться, чтобы устроить все к нашей жизни — и, признаться, сильное имел желание дать свадебный бал для всех соседей и для тех гордых некогда девушек, кои за меня не хотели первоначально выйти. Каково им
будет глядеть на меня, что. я без них женился! Пусть мучатся!
Не
было уже у нас городового «кухаря», как в оное время, при жизни покойников, моих истинных
родителей; повара ученого я у себя не"мел и за собою жена в приданое не привела…
Что бы с меня
было, если бы мои настоящие
родители, сиречь, покойники батенька и маменька, серьезно встали из гробов и пришли на наш пир?
Видевшие это, гости захохотали, но я чисто по фамильной комплекции, следуя маменькиной натуре, готов
был сомлеть, но удержался, имея в первой горячности мысль точно бежать на могилу, вмещающую в себе прах нежнейших моих
родителей, и теням их жаловаться на нововведения, осрамившие меня с ног до головы.