Неточные совпадения
Да и шалили же мы и проказничали во весь льготный год! Сколько окон
в людских перебили! сколько у кухарок горшков переколотили! сколько жалоб собиралось на нас за разные пакости! Но маменька запрещали людям доносить батеньке на нас."Не долго им уже погулять! — говорили они. — Пойдут
в школу, — перестанут. Пусть
будет им чем вспомнить жизнь
в родительском доме".
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько раз по обычаю дьячков, сказал:"Вельможные паны и благодетели! Премудрость чтения и писания не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно, что от дней Адама, праотца нашего, как его сын, так и все происшедшие от них народы и языки не иначе начинали посылать детей
в школу, как на пророка Наума, еже
есть первого декемвриа;
в иной же день начало не умудрит детей. Сие творится во всей вселенной".
Если бы маменькина воля
была, они меня не отдали бы ни
в школу к пану Кнышевскому и никуда не отпустили бы меня от себя, потому что им со мною большая утеха
была: как посадят меня подле себя, так я готов целый день просидеть, не вставая с места, и не проговорить ни слова; сколько б ни пожаловали мне чего покушать, я все, без упрямства, молча, уберу и опять молчу.
Маменька
были такие добрые, что тут же мне и сказали:"Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел) не
будет бить, что бы ты ни делал. Хотя
в десять лет этой поганой грамотки не выучил, так не посмеет и пальцем тронуть. Ты же, как ни придешь из
школы, то безжалостному тво ему отцу и мне жалуйся, что тебя крепко
в школе били. Отец спроста
будет верить и
будет утешаться твоими муками, а я притворно
буду жалеть о тебе". Так мы и положили условие с маменькою.
Со стороны маменькиной подобные проводы
были нам сначала ежедневно, потом все слабее, слабее: конечно, они уже попривыкли разлучаться с нами, а наконец, и до того доходило, что когда старшие братья надоедали им своими шалостями, так они, бывало, прикрикнут:"Когда б вас чорт унес
в эту анафемскую
школу!"Батенька же
были к нам ни се, ни то. Я же,
бывши дома, от маменьки не отходил.
Пан Тимофтей, встретив нас, ввел
в школу, где несколько учеников, из тутошних казацких семейств, твердили свои «стихи» (уроки). Кроме нас, панычей,
в тот же день, на Наума, вступило также несколько учеников. Пан Кнышевский, сделав нам какое-то наставление, чего мы, как еще неученые, не могли понять, потому что он говорил свысока, усадил нас и преподал нам корень, основание и фундамент человеческой мудрости. Аз, буки, веди приказано
было выучить до обеда.
Мне обед не важен
был, я накормлен
был порядочно; при том же из запасов, данных мне маменькою
в час горестной разлуки, оставалась еще значительная часть. Как же
школа отстояла от нашего дома близко, а я ленив
был ходить, то я еще и рад
был избавиться двойной походки. Для приличия я затужил и остался
в школе заниматься над своим букварем, вполовину оборванным.
В то время
был благочестивый
в школах обычай — и как жаль, что
в теперешнее время он не существует ни
в высших, ни
в нижних училищах.
В одну из суббот, когда пан Кнышевский более обыкновенного поглумился надо мною, до того, что мне невозможно
было итти с братьями домой, я остался
в школе ожидать, пока маменька пришлют мне обед, который всегда бывал роскошнее домашнего, и прилег на лавке, додумываясь, по какой причине мне более всех задают память о субботе?
В это время пан Кнышевский, распустив
школу, уселся
в своей светлице и принялся за ирмолой протвердить ирмосы, догматики и другие
напевы, требуемые
в наступающую вечерню и воскресное служение.
Пан полковник, хотя кушал индейку, начиненную сарацинским пшеном с изюмом, до того прельстился нашим пением, что, забыв, что он за столом, начал нам подтягивать басом, довольно приятно, хотя за жеванием не разводил губ, причем
был погружен
в глубокие мысли, чаятельно вспомнил свои молодые лета, учение
в школе и таковое же пение.
Торжество мое
было совершенное. После этого достопримечательного дня мне стало легче.
В школе — знал ли я, не знал урока — пан Кнышевский не взыскивал, а по окончании учения брал меня с собою и водил
в дом богатейших казаков, где мы
пели разные псалмы и канты. Ему давали деньги, а меня кормили сотами, огурцами, молочною кашею или чем другим, по усердию.
Он
был в совершенной ее зависимости по самый день смерти ее. Когда она умерла, положивши ее как должно, назначил псалтырщиков своих читать над нею, умилился сердцем и возопил при всех нас:"Брате Тимофтее, лукавствуй! Твоя воля, твори, еже хощеши, несть препиняющий тя". И потом,
выпив на калган гнатой горелки, пошел
в школу отдыхать на лаврах, избавясь от гонительницы своей.
Петрусь
был окружен школьниками, держащими кошек, коих при входе
в школу начали они тянуть за уши и хвосты; кошки подняли страшный крик, мяуканье, визг…
Дома своего мы вовсе не знали. Батенька хвалили нас за такую прилежность к учению; но маменька догадывались, что мы вольничаем, но молчали для того, что могли меня всегда, не пуская
в школу, удерживать при себе. Тихонько, чтобы батенька не услыхали, я
пел маменьке псалмы, а они закармливали меня разными сластями.
— Чада моя! Спасите меня! — начал он просить нас умоляющим голосом, и мы признали за необходимое связать ему руки и ноги и, так отнеся его
в пустую
школу, там запереть его. Трепеща всем телом и со слезами, он согласился и
был заключен
в школе, коей дверь снаружи заперли крепко.
Так куда же
было пану Кнышевскому подумать тягаться с батенькою, так уважаемым и чтимым не только всею полковою старшиною, но и самим ясновельможным паном полковником? Где бы и как он ни повел дело, все бы дошло до рассудительности пана полковника, который один решал все и всякого рода дела. Мог ли выиграть ничтожный дьячок против батеньки, который
был"пан на всю губу"? И потому он и бросил все дело, униженно прося батеньку, чтобы уже ни один паныч не ходил к нему
в школу.
В таковых батенькиных словах заключалась хитрость. Им самим не хотелось, чтобы мы, после давишнего, ходили
в школу; но желая перед паном Кнышевским удержать свой «гонор», что якобы они об этой истории много думают — это бы унизило их — и потому сказали, что нам нечему у него учиться. Дабы же мы не
были в праздности и не оставались без ученья, то они поехали
в город и
в училище испросили себе"на кондиции"некоего Игнатия Галушкинского, славимого за свою ученость и за способность передавать ее другим.
Если сии стррки дойдут до могущих еще
быть в живых современников моих, то, во-первых, они не дадут мне солгать, что
в век нашей златой старовины все так бывало и с ними, и с нами, и со всеми, начиная от «воспитания», то
есть вскормления (теперь под словом, «воспитание» разумеется другое, совсем противное), чрез все учение у панов Кнышевских, приключения
в школе, субботки, Фтеодосия, так и у доминов Галушкинских, даже до хождения на вечерницы; везде, взявши от семейства самого наиясновельможного пана гетьмана до последнего подпрапорного (не
в батеньке речь), везде все так
было, конечно, с изменениями, но не с разительными.
Домине Галушкинскому истекал срок
быть"на кондициях"и он должен
был возвратиться
в школу, чтобы продолжать свое учение.
Хорошо. На другой день домине Галушкинский должен
был вести нас к начальнику, помощнику и глазным учителям
школ; для чего одели нас
в новые, долгополые суконные киреи. Новость эта восхищала нас.
В самом деле, приятно перерядиться из вечного халата, хотя бы и из китайки сделанного,
в суконную,
в важно облекающую нас кирею, изукрашенную тесьмами, снурками и кистями.
Не
евши, не
пивши, мы поведены
в школы.
Утром домине приступил прослушивать уроки панычей до выхода
в школы. Как братья училися и как вели себя — я рассказывать
в особенности не
буду: я знаю себя только. Дошла очередь до моего урока. Я ни
в зуб не знал ничего. И мог ли я что-нибудь выучить из урока, когда он
был по-латыни? Домине же Галушкинский нас не учил буквам и складам латинским, а шагнул вперед по верхам, заставляя затверживать по слуху. Моего же урока даже никто и не прочел для меня, и потому из него я не знал ни словечка.
Восхитительная музыка при моем завтраке так бы не усладила меня, как следующий рассказ бабуси:"Кушай, паныченько, кушай, не жалей матушкиного добра. Покушаешь это, я еще подам. Как увидела я, что тебя хотят обидеть, так я и припрятала для тебя все лучшенькое. Так мне пани приказывала, чтоб ты не голодовал. Не тужи, если тебя не
будут брать
в школу; я
буду тебя подкармливать еще лучше, нежели их".
— Записан
был в инфиме, — меланхолично отвечал Кондрат Данилович, — но при первоначальном входе
в класс сделал важную вину и тут же отведен под звонок, где, получив должное, немедленно и стремительно бежал, и
в последующее время не только
в школу не входил, но далеко обходил и все здание.