Неточные совпадения
Я, Д-503, строитель «Интеграла», — я только один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов
и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно
так: мы,
и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если
так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю
и знаю.
В
такие дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как
и Зеленая Стена, как
и все наши постройки.
Милая О! — мне всегда это казалось — что она похожа на свое имя: сантиметров на 10 ниже Материнской Нормы —
и оттого вся кругло обточенная,
и розовое О — рот — раскрыт навстречу каждому моему слову.
И еще: круглая, пухлая складочка на запястье руки —
такие бывают у детей.
И вот,
так же как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг.
И так: будто не целые поколения, а я — именно я — победил старого Бога
и старую жизнь, именно я создал все это,
и я как башня, я боюсь двинуть локтем, чтобы не посыпались осколки стен, куполов, машин…
А затем мгновение — прыжок через века, с + на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц…
И ведь, говорят, это на самом деле было — это могло быть. Мне показалось это
так неправдоподобно,
так нелепо, что я не выдержал
и расхохотался вдруг.
— Простите, — сказала она, — но вы
так вдохновенно все озирали, как некий мифический бог в седьмой день творения. Мне кажется, вы уверены, что
и меня сотворили вы, а не кто иной. Мне очень лестно…
— Ничего не увы. Наука растет,
и ясно — если не сейчас,
так через пятьдесят, сто лет…
В конце проспекта, на аккумуляторной башне, колокол гулко бил 17. Личный час кончился. I-330 уходила вместе с тем S-образным мужским нумером. У него
такое внушающее почтение
и, теперь вижу, как будто даже знакомое лицо. Где-нибудь встречал его — сейчас не вспомню.
На меня эта женщина действовала
так же неприятно, как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член.
И я был рад остаться хоть ненадолго вдвоем с милой О.
Я уверен, дикарь глядел на «пиджак»
и думал: «Ну к чему это? Только обуза». Мне кажется, точь-в‑точь
так же будете глядеть
и вы, когда я скажу вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны не был за Зеленой Стеною.
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем
и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из конца в конец,
так это только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
Вот
так же
и тут: я не могу себе представить город, не одетый Зеленой Стеною, не могу представить жизнь, не облеченную в цифровые ризы Скрижали.
Так смешно,
так неправдоподобно, что вот я написал
и боюсь: а вдруг вы, неведомые читатели, сочтете меня за злого шутника. Вдруг подумаете, что я просто хочу поиздеваться над вами
и с серьезным видом рассказываю совершеннейшую чушь.
И так как дикарю захотелось дождя, то он повыковырял ровно столько ртути, чтобы уровень стал на „дождь“ (на экране — дикарь в перьях, выколупывающий ртуть: смех).
Потом показал ей свои «записи»
и говорил — кажется, очень хорошо — о красоте квадрата, куба, прямой. Она
так очаровательно-розово слушала —
и вдруг из синих глаз слеза, другая, третья — прямо на раскрытую страницу (стр. 7‑я). Чернила расплылись. Ну вот, придется переписывать.
Опять не то. Опять с вами, неведомый мой читатель, я говорю
так, как будто вы… Ну, скажем, старый мой товарищ, R-13, поэт, негрогубый, — ну да все его знают. А между тем вы — на Луне, на Венере, на Марсе, на Меркурии — кто вас знает, где вы
и кто.
Но не ясно ли: блаженство
и зависть — это числитель
и знаменатель дроби, именуемой счастьем.
И какой был бы смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод для зависти. А он оставался, потому что оставались носы «пуговицей»
и носы «классические» (наш тогдашний разговор на прогулке), потому что любви одних добивались многие, других — никто.
И то самое, что для древних было источником бесчисленных глупейших трагедий, у нас приведено к гармонической, приятно-полезной функции организма
так же, как сон, физический труд, прием пищи, дефекация
и прочее.
Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен
так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», — человеческие головы непрозрачны,
и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала — обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Передо мною два жутко-темных окна,
и внутри
такая неведомая, чужая жизнь. Я видел только огонь — пылает там какой-то свой «камин» —
и какие-то фигуры, похожие…
— Не находите ли вы удивительным, что когда-то люди терпели вот
таких вот?
И не только терпели — поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли?
— Вы остаетесь? — я взялся за ручку двери. Ручка была медная,
и я слышал:
такой же медный у меня голос.
Ровно в 17 я был на лекции.
И тут почему-то вдруг понял, что сказал старухе неправду: I была там теперь не одна. Может быть, именно это — что я невольно обманул старуху —
так мучило меня
и мешало слушать. Да, не одна: вот в чем дело.
Но я после этой глупой истории
так устал.
И потом, законный срок для заявления двое суток. Успею завтра: еще целых 24 часа.
Ну да: ведь
и вся жизнь у них была вот
такая ужасная карусель: зеленое — оранжевое — Будда — сок.
Бодрый, хрустальный колокольчик в изголовье: 7, вставать. Справа
и слева сквозь стеклянные стены я вижу как бы самого себя, свою комнату, свое платье, свои движения — повторенными тысячу раз. Это бодрит: видишь себя частью огромного, мощного, единого.
И такая точная красота: ни одного лишнего жеста, изгиба, поворота.
И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон — или какая-то неявная функция от этого сна. Ах да, вчера
так же на аэро — спуск вниз. Впрочем, все это кончено: точка.
И очень хорошо, что я был с нею
так решителен
и резок.
Я закрылся газетой (мне казалось, все на меня смотрят)
и скоро забыл о ресничном волоске, о буравчиках, обо всем:
так взволновало меня прочитанное. Одна короткая строчка: «По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы до сих пор неуловимой организации, ставящей себе целью освобождение от благодетельного ига Государства».
Свобода
и преступление
так же неразрывно связаны между собой, как… ну, как движение аэро
и его скорость: скорость аэро = 0,
и он не движется; свобода человека = 0,
и он не совершает преступлений.
А вечером (впрочем, все равно вечером там уже было закрыто) — вечером пришла ко мне О. Шторы не были спущены. Мы решали задачи из старинного задачника: это очень успокаивает
и очищает мысли. О-90 сидела над тетрадкой, нагнув голову к левому плечу
и от старания подпирая изнутри языком левую щеку. Это было
так по-детски,
так очаровательно.
И так во мне все хорошо, точно, просто…
Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном).
И вдруг какой-то непредусмотренный запах —
и о чем-то
таком очень неприятном… Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со дна. Нет, это было просто бестактно с ее стороны — подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел, да. Но ведь не виноват же я, что болен.
Так ясно, вырезанно помню: светлый шаро-зал, сотни мальчишеских круглых голов —
и Пляпа, наш математик.
— Знаете что, — предложил я, — пойдемте, посидим у меня, порешаем задачки (вспомнился вчерашний тихий час — может быть,
такой будет
и сегодня).
— Ну чего там: нам с нею
и полчаса хватит.
Так ведь, О? До задачек ваших — я не охотник, а просто — пойдем ко мне, посидим.
Дальше — в комнате R. Как будто — все точно
такое, что
и у меня: Скрижаль, стекло кресел, стола, шкафа, кровати. Но чуть только вошел — двинул одно кресло, другое — плоскости сместились, все вышло из установленного габарита, стало неэвклидным. R — все тот же, все тот же. По Тэйлору
и математике — он всегда шел в хвосте.
— Чем-чем! Ну, если угодно — приговором. Приговор поэтизировал. Один идиот, из наших же поэтов… Два года сидел рядом, как будто ничего.
И вдруг — на тебе: «Я, — говорит, — гений, гений — выше закона».
И такое наляпал… Ну, да что… Эх!
Милая О… Милый R… В нем есть тоже (не знаю, почему «тоже», — но пусть пишется, как пишется) — в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное.
И все-таки я, он
и О — мы треугольник, пусть даже
и неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших предков (быть может, вам, планетные мои читатели, этот язык — понятней), мы — семья.
И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник замкнуть себя от всего, что…
Торжественный, светлый день. В
такой день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях —
и все хрустально-неколебимое, вечное — как наше, новое стекло…
А наверху, на Кубе, возле Машины — неподвижная, как из металла, фигура того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно только, что оно ограничено строгими, величественными квадратными очертаниями. Но зато руки…
Так иногда бывает на фотографических снимках: слишком близко, на первом плане поставленные руки — выходят огромными, приковывают взор — заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие на коленях руки — ясно: они — каменные,
и колени — еле выдерживают их вес…
Снова медленный, тяжкий жест —
и на ступеньках Куба второй поэт. Я даже привстал: быть не может! Нет, его толстые, негрские губы, это он… Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое… Губы у него трясутся, серые. Я понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей — но все же:
так волноваться…
И затем
такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь же, в наших рядах.
Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза
и буря — было во всем торжестве. Вы, кому придется читать это, — знакомы ли вам
такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете…
Сердце стукнуло
так, что прутья согнулись. Как мальчишка, — глупо, как мальчишка, попался, глупо молчал.
И чувствовал: запутался — ни рукой, ни ногой…
Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры).
И помню: вогнутая, розовая трепещущая перепонка — странное существо, состоящее только из одного органа — уха. Я был сейчас
такой мембраной.
— Послушайте, в
таком случае — зачем же вы записались на меня?
И зачем заставили меня прийти сюда?
— Быстро уничтожить немногих — разумней, чем дать возможность многим губить себя —
и вырождение —
и так далее. Это до непристойности верно.
Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две глубоких складки от углов рта к носу.
И почему-то от этих складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый
и крылоухий — обнимал ее —
такую… Он…
— А главное — я с вами совершенно спокойна. Вы
такой милый — о, я уверена в этом, — вы
и не подумаете пойти в Бюро
и сообщить, что вот я — пью ликер, я — курю. Вы будете больны — или вы будете заняты — или уж не знаю что. Больше: я уверена — вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд…
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову — но ведь это именно
так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там — в чреве земли. Но никогда не думаем об этом.
И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели…
Все было на своем месте —
такое простое, обычное, закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом — неслось неслышно буйное, багровое, лохматое.
И я, задыхаясь, мчался — чтобы не опоздать.