Неточные совпадения
И тотчас же эхо — смех — справа. Обернулся: в
глаза мне — белые — необычайно белые и острые зубы, незнакомое женское
лицо.
R повернулся
лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но мне показалось — веселого лака в
глазах уже не было.
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники
лиц,
глаза, отражающие сияние небес — или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы — губы женщин. Нежные гирлянды детских
лиц — в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то
лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои
глаза — тысячи
глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний в его жизни — и он
лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
О подняла
лицо из подушек и, не открывая
глаз, сказала...
Кровь хлестнула мне в
лицо. Я не мог, не мог солгать этим
глазам. Я молчал, тонул…
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал
глаза от стекла под ногами — вдруг в
лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой дверь — и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди…
На секунду у двери. Тот — тупо топает вверх, сюда. Только бы дверь! Я умолял дверь, но она деревянная; заскрипела, взвизгнула. Вихрем мимо — зеленое, красное, желтый Будда — я перед зеркальной дверью шкафа: мое бледное
лицо, прислушивающиеся
глаза, губы… Я слышу — сквозь шум крови — опять скрипит дверь… Это он, он.
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в
лицо свистит вихрь — земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в
лицо — вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует, раньше или позже — надо спланировать на нее, и я только закрываю
глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
Закрытые — как будто прямо в
лицо солнцу —
глаза. Мокрая, сияющая улыбка.
Это — сотая доля секунды, волосок. Я увидел: тысячи рук взмахнули вверх — «против» — упали. Я увидел бледное, перечеркнутое крестом
лицо I, ее поднятую руку. В
глазах потемнело.
Это я Второму Строителю.
Лицо у него — фаянс, расписанный сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (
глаза, губы), но они сегодня какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе — чуть заметный белый квадратик — наклеена бумажка. И меня всего трясет — может быть, от смеха, — да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это, когда вы сами слышите свой смех?).
Тогда я раскрыл
глаза — и
лицом к
лицу со мной, наяву то самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.
I гладит меня по голове.
Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась
глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда…
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию… ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S — мрачно, молча, быстро высверливая
глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду — какие-то знакомые, ежедневные
лица на пороге, и вот от них отделилось одно — раздувающиеся, розово-коричневые жабры…
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из
глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по
лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта…
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на
глазах — куски синих башен и стен, но им еще часы — может быть, дни — лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на
лицо — и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие
глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я — над ней, глажу ее по голове, по
лицу — руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она — совсем маленькая — маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые
лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы,
глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни — все дрожит…
Очнулся — уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять
глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки — на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами.
Лицо — где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, — он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.
Я закрыл
глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть, шел дождь:
лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо — крики. Но никто не слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого — спасите!
— Ага-а, — торжествующий затылок повернулся — я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на
лице у него — около
глаз, около губ — пучками волос росли лучи, он улыбался.
И тогда
глаза распахнулись — и я с наслаждением смотрел, как быстро бледнело, стиралось, исчезало ее
лицо: одни
глаза.
Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши
глаза, он смеялся мне в
лицо. Секунда — я перешагнул через него и побежал — потому что я уже не мог, мне надо было сделать все скорее, иначе — я чувствовал — сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс…
У нее стало очень белое
лицо, а так как
глаза у нее темные и большие — то это было очень красиво.