Неточные совпадения
Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или, лучше сказать, опустошали Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города.
Один из
них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно
не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но,
не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
В самом деле, вьюга усилилась до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов. Снежная равнина, взрываемая порывистым ветром, походила на бурное море; холод ежеминутно увеличивался, а ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и
не только ослепляли путешественников, но даже мешали
им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах,
они прошли версты две,
не отыскав дороги.
— Я
не могу идти далее, — сказал наконец тот из путешественников, который, по-видимому, был господином.
Он бросил повода своей лошади и в совершенном изнеможении упал на землю
Кого среди ночного мрака заставала метель в открытом поле, кто испытал на самом себе весь ужас бурной зимней ночи, тот поймет восторг наших путешественников, когда
они удостоверились, что точно слышат лай собаки. Надежда верного избавления оживила сердца
их; забыв всю усталость,
они пустились немедленно вперед. С каждым шагом прибавлялась
их надежда, лай становился час от часу внятнее, и хотя буря
не уменьшалась, но
они не боялись уже сбиться с своего пути.
— Простите, добрые люди! — вопил
он. — Прости, моя Маринушка!
Не в добрый час мы выехали из дому: пропали наши головы!
Минуты две прошло в бесплодных стараниях; наконец прохожий очнулся, приподнял голову и сказал несколько невнятных слов. Юрий, при помощи Алексея, поставил
его на ноги, но
он не мог на
них держаться.
— Да послушай, Юрий Дмитрич: за тебя я готов в огонь и воду — ты мой боярин, а умирать за всякого прохожего
не хочу; дело другое отслужить по
нем панихиду, пожалуй!..
Алексей замолчал и принялся помогать своему господину.
Они не без труда подвели прохожего к лошади;
он переступал машинально и, казалось,
не слышал и
не видел ничего; но когда надобно было садиться на коня, то вдруг оживился и, как будто бы по какому-то инстинкту, вскочил без
их помощи на седло, взял в руки повода, и неподвижные глаза
его вспыхнули жизнию, а на бесчувственном лице изобразилась живая радость. Черная собака с громким лаем побежала вперед.
Незнакомый
не отвечал ничего и, продолжая ехать молча, старался беспрестанным движением разогреть свои оледеневшие члены;
он приподнимался на стременах, гнулся на ту и другую сторону, махал плетью и спустя несколько минут запел потихоньку, но довольно твердым голосом...
— Сюда, Юрий Дмитрич, сюда! Вот и плетень! Тише, боярин, тише! околица должна быть левее — здесь. Ну, слава тебе господи! — продолжал
он, отворяя ворота. — Доехали!.. и вовремя: слышишь ли, как опять завыл ветер? Да пусть теперь бушует, как хочет; нам и горюшки мало: в избе
не озябнем.
Красное окно, в котором вместо стекол вставлена была напитанная маслом полупрозрачная холстина, обширный крытый двор, а более всего звуки различных голосов и громкий гул довольно шумной беседы, в то время как во всех других хижинах царствовала глубокая тишина, — все доказывало, что это постоялый двор и что
не одни наши путешественники искали в
нем приюта от непогоды.
Вдоль стены на лавке сидели трое проезжих; один из
них, одетый в лисью шубу, говорил с большим жаром,
не забывая, однако же, подливать беспрестанно из ендовы в свою дорожную серебряную кружку.
Трудно было бы отгадать, к какому классу людей принадлежал этот последний, если б от беспрестанного движения
не распахнулся
его смурый однорядок и
не открылись вышитые красной шерстью на груди
его кафтана две буквы...
Облокотясь небрежно на стол,
он, казалось,
не обращал никакого внимания на своих соседей и только изредка поглядывал на полицейского служителя: ничем
не изъяснимое презрение изображалось тогда в глазах
его, и этот взгляд, быстрый, как молния, которая, блеснув, в минуту потухает, становился снова неподвижным, выражая опять одну задумчивость и совершенное равнодушие к общему разговору.
— Нашел человека! — подхватил земский. — Князь Пожарский!.. — повторил
он с злобной улыбкою, от которой безобразное лицо
его сделалось еще отвратительнее. — Нет, хозяин, у
него поляки отбили охоту соваться туда, куда
не спрашивают. Небойсь хватился за ум, убрался в свою Пурецкую волость да вот уже почти целый год тише воды ниже травы, чай, и теперь еще бока побаливают.
— Да и поляки-то, брат,
не скоро
его забудут, — сказал стрелец, ударив рукой по своей сабле. — Я сам был в Москве и поработал этой дурою, когда в прошлом марте месяце, помнится, в день святого угодника Хрисанфа, князь Пожарский принялся колотить этих незваных гостей. То-то была свалка!.. Мы сделали на Лубянке, кругом церкви Введения божией матери, засеку и ровно двое суток отгрызались от супостатов…
— А то, любезный, что другой у тебя
не останется, как эту сломят. Ну, пристало ли земскому ярыжке говорить такие речи о князе Пожарском? Я человек смирный, а у другого бы ты первым словом подавился! Я сам видел, как князя Пожарского замертво вынесли из Москвы. Нет, брат,
он не побежит первый, хотя бы повстречался с самим сатаною, на которого, сказать мимоходом, ты с рожи-то очень похож.
Осанистый купец улыбнулся,
его работники громко захохотали, а земский,
не смея отвечать стрельцу, ворчал про себя: «Бранись, брат, бранись, брань на вороту
не виснет. Вы все стрельцы — буяны. Да недолго вам храбровать… скоро язычок прикусите!»
— Господин земский, — сказал с важностию купец, —
его милость дело говорит:
не личит нашему брату злословить такого знаменитого боярина, каков светлый князь Димитрий Михайлович Пожарский.
— Да я
не свои речи говорю, — возразил земский, оправясь от первого испуга. — Боярин Кручина-Шалонский
не хуже вашего Пожарского, — послушайте-ка, что о
нем рассказывают.
— Потише, хозяин, потише! — сказал земский. — Боярин Шалонский помолвил дочь свою за пана Гонсевского, который теперь гетманом и главным воеводою в Москве: так
не худо бы иным прочим держать язык за зубами. У гетмана руки длинные, а Балахна
не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить
не любит: неравно прилучится тебе ехать мимо
его поместьев с товарами, так смотри, чтоб
не продать с накладом!
— Жаль, хозяин, — продолжал земский, — что у тебя в повозках, хоть, кажется, в
них и много клади, — прибавил
он, взглянув в окно, —
не осталось никаких товаров: ты мог бы
их все сбыть. Боярин Шалонский и богат и тороват. Уж подлинно живет по-барски: хоромы — как царские палаты, холопей полон двор, мяса хоть
не ешь, меду хоть
не пей; нечего сказать — разливанное море! Чай, и вы о
нем слыхали? — прибавил
он, оборотясь к хозяину постоялого двора.
— Вестимо,
не мое, Пахомыч. А каково-то нашему соседу, Васьяну Степанычу? Поспрошай-ка у
него.
— А вот что, родимый. Сосед наш, убогий помещик, один сын у матери. Ономнясь боярин зазвал
его к себе пображничать: что ж, батюшка?.. для своей потехи зашил
его в медвежью шкуру, да и ну травить собакою! И, слышь ты,
они, и барин и собака, так остервенились, что насилу водой разлили. Привезли
его, сердечного, еле жива, а бедная-то барыня уж вопила, вопила!.. Легко ль! неделю головы
не приподымал!
— Ах ты простоволосая! — сказал земский. — Да кому ж и тешить боярина, как
не этим мелкопоместным? Ведь
он их поит и кормит да уму-разуму научает. Вот хотя и ваш Васьян Степанович, давно ли кричал: «На что нам польского королевича!» — а теперь небойсь
не то заговорил!..
— Да, кормилец, правда.
Он говорит, что все будет по-старому. Дай-то господь! Бывало, придет Юрьев день, заплатишь поборы, да и дело с концом: люб помещик — остался,
не люб — пошел куда хошь.
Купец перекрестился, работники
его отодвинулись подалее от незнакомца, и все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось,
не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.
Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах
его; а улыбка, с которою
он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что все проезжие,
не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: «Милости просим, господин честной, милости просим!» — и даже молчаливый незнакомец отодвинулся к окну и предложил
ему занять почетное место под образами.
— Добро, добро! называй
его как хочешь, а все-таки
он держится веры православной и
не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик…
— А потому, что я сам целовал крест королевичу Владиславу и при себе
не дам никому ругаться
его именем.
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего.
Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы
ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и
не замечая ни на одном лице охоты взять открыто
его сторону, замолчал. Несколько минут никто
не пытался возобновить разговора; наконец земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия...
— Нет,
не в Польшу, — сказал громким голосом молчаливый незнакомец, — а под Смоленск, который разоряет и морит голодом король польский в то время, как в Москве целуют крест
его сыну.
— Уж эти смоляне! — вскричал земский. — Поделом, ништо
им! Буяны!.. Чем бы встретить батюшку, короля польского, с хлебом да с солью,
они, разбойники, и в город
его не пустили!
— Нет, — сказал
он, — мы
не для того целовали крест польскому королевичу, чтоб иноплеменные, как стая коршунов, делили по себе и рвали на части святую Русь! Да у кого бы из православных поднялась рука и язык повернулся присягнуть иноверцу, если б
он не обещал сохранить землю Русскую в прежней ее славе и могуществе?
— Я повторяю еще, — сказал Юрий,
не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу;
он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за
него мою голову. Но тот, — прибавил
он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот
не русский,
не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
Молчаливый незнакомец с живостию протянул свою руку Юрию; глаза
его, устремленные на юношу, блистали удовольствием.
Он хотел что-то сказать; но Юрий,
не заметив этого движения, отошел от стола, взобрался на печь и, разостлав свой широкий охабень, лег отдохнуть.
—
Не хлопочи, тетка, — сказал Алексей, войдя в избу, — в этой кисе есть что перекусить. Вот тебе пирог да жареный гусь, поставь в печь… Послушайте-ка, добрые люди, — продолжал
он, обращаясь к проезжим, — у кого из вас гнедой конь с длинной гривою?
— Что это за пугало?
Не знаешь ли, кто
он? — спросил земский у хозяина.
— Господь
его знает! Вишь, какой леший, слова
не вымолвит!
— Да! у
него лицо
не миловидное, — заметил купец. — Под вечер я
не хотел бы с
ним в лесу повстречаться.
Купец, который
не смел обременять вопросами Юрия, хотел воспользоваться случаем и поговорить вдоволь с
его людьми. Дав время Алексею утолить первый голод,
он спросил
его: давно ли
они из Москвы?
— Вестимо, хозяин! Я был и в Кремле, как этот еретик, видя беду неминучую, прыгнул в окно. Да, видно, черт от
него отступился:
не кверху, а книзу полетел, проклятый!
— Говорят, у этого Лисовского, — сказал купец, спрятав за пазуху свою фляжку, — такое демонское лицо, что
он и на человека
не походит.
— Да,
он не красив собою, — продолжал Кирша. — Я знаю только одного удальца, у которого лицо смуглее и усы чернее, чем у пана Лисовского. Прежде этого молодца
не меньше Лисовского боялись…
— А пуще-то всего
он не жалует губных старост да земских, — примолвил Кирша. — Кругом Калуги
не осталось деревца, на котором бы
не висело хотя по одному земскому ярыжке.
— Знакомства с
ним не водил, а видать видал.
— Что ты, бог с тобою! — вскричала хозяйка. — Да разве нам белый свет опостылел! Станем мы ловить разбойника! Небойсь ваш губной староста
не приедет гасить, как товарищи этого молодца зажгут с двух концов нашу деревню! Нет, кормилец, ступай себе, лови
его на большой дороге; а у нас в дому
не тронь.
— Дура! — сказал стрелец. — Да разве ты
не боишься, что
он вас ограбит?
— Да нам и
не впервой, — прибавил хозяин. — У нас стаивали
не раз, — вот эти, что за польским-то войском таскаются… как бишь
их зовут?.. да! лагерная челядь. Почище наших разбойников, да и тут бог миловал!