Неточные совпадения
Он одичал,
не замечая
того; ему покамест и
в голову
не приходило, что есть другая жизнь — шумная, гремящая, вечно волнующаяся, вечно меняющаяся, вечно зовущая и всегда, рано ли, поздно ли, неизбежная.
Она снедала покамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда
не бывало
в его душном углу, и Ордынов
в упоении страсти своей
не хотел замечать
того.
Он как будто
не замечал своего дикарства; напротив,
в нем родилось какое-то радостное чувство, какое-то охмеление, как у голодного, которому после долгого поста дали пить и есть; хотя, конечно, странно было, что такая мелочная новость положения, как перемена квартиры, могла отуманить и взволновать петербургского жителя, хотя б и Ордынова; но правда и
то, что ему до сих пор почти ни разу
не случалось выходить по делам.
Наконец, усталый и
не в состоянии связать двух идей, добрел он уже поздно до квартиры своей и с изумлением спохватился, что прошел было,
не замечая
того, мимо дома,
в котором жил.
Ему хотелось что-то много сказать, но что такое — он сам
не знал
того; ему захотелось умереть
в эту минуту.
— Я
не здешняя… что тебе! Знаешь, люди рассказывают, как жили двенадцать братьев
в темном лесу и как заблудилась
в том лесу красная девица. Зашла она к ним и прибрала им все
в доме, любовь свою на всем положила. Пришли братья и опознали, что сестрица у них день прогостила. Стали ее выкликать, она к ним вышла. Нарекли ее все сестрой, дали ей волюшку, и всем она была ровня. Знаешь ли сказку?
Другой раз он вспоминал, что переехал на другую квартиру; но как это сделалось, что с ним было и зачем пришлось переехать, он
не знал
того, хотя замирал весь дух его
в беспрерывном, неудержимом стремлении…
— Сергеев! — закричал он вдохновенно. — Жди меня у Тарасова; да чтоб без меня
не шевелили кулей. Да турни олсуфьевского дворника; скажи, чтоб
тот же час явился
в контору. Я приду через час…
—
Не успокоюсь без
того, пока
не перебросим двух слов наедине после такой долгой разлуки. Ну, что ваши занятия? — прибавил он почти благоговейно и таинственно понизив голос. — Всегда
в науках?
— Говорят, что
в болезненном припадке сумасшествия он посягнул на жизнь одного молодого купца, которого прежде чрезвычайно любил. Он был так поражен, когда очнулся после припадка, что готов был лишить себя жизни: так по крайней мере рассказывают.
Не знаю наверно, что произошло за этим, но известно
то, что он находился несколько лет под покаянием… Но что с вами, Василий Михайлович,
не утомляет ли вас мой простой рассказ?
—
Не знаю-с. Говорят, что был один. По крайней мере никто другой
не замешан
в том деле. А впрочем,
не слыхал о дальнейшем; знаю только…
— Знаю только, —
то есть я собственно ничего особенного
не имел
в мыслях прибавить… я хочу только сказать, если вы находите
в нем что-то необыкновенное и выходящее из обыкновенного уровня вещей,
то все это произошло
не иначе, как следствием бед, обрушившихся на него одна за другою…
Молодой человек впал
в задумчивость, Ярослав Ильич —
в нежное созерцание. Он был растроган и
тем, что видел старого друга, и
тем, что удовлетворительно рассказал интереснейшую вещь. Он сидел,
не спуская глаз с Василья Михайловича и потягивая из трубки; но вдруг вскочил и засуетился.
Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за
то полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за
то, что как я взглянула впервой на тебя, так тотчас опознала, что ты моего дома гость, желанный гость и недаром к нам напросился; за
то полюблю, что, когда глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут что, так я тотчас же обо всем, что ни есть
в тебе, знаю, и за
то тебе жизнь отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем, что сладко быть и рабыней
тому, чье сердце нашла… да жизнь-то моя
не моя, а чужая, и волюшка связана!
— Я тогда к нему иду, — начала она через минуту, переводя дух. — Иной раз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет свою книгу, самую большую, и читает надо мной. Он все грозное, суровое такое читает! Я
не знаю, что, и понимаю
не всякое слово; но меня берет страх, и когда я вслушиваюсь
в его голос,
то словно это
не он говорит, а кто-то другой, недобрый, кого ничем
не умягчишь, ничем
не замолишь, и тяжело-тяжело станет на сердце, горит оно… Тяжелей, чем когда начиналась тоска!
Слушала я, и зло меня взяло, зло с любви взяло; я сердце осилила, промолвила: «Люб иль
не люб ты пришелся мне, знать,
не мне про
то знать, а, верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью
в темную ночь опозорила, за смертный грех душу свою продала да сердца своего
не сдержала безумного; да знать про
то, верно, моим горючим слезам да
тому, кто чужой бедой воровски похваляется, над девичьим сердцем насмехается!» Сказала, да
не стерпела, заплакала…
— Пожалей меня, пощади меня! — шептал он ей, сдерживая дрожащий свой голос, наклоняясь к ней, опершись рукою на ее плечо, и близко, близко так, что дыхание их сливалось
в одно, смотря ей
в глаза. — Ты сгубила меня! Я твоего горя
не знаю, и душа моя смутилась… Что мне до
того, об чем плачет твое сердце! Скажи, что ты хочешь… я сделаю. Пойдем же со мной, пойдем,
не убей меня,
не мертви меня!..
Ордынов нахмурил брови и злобно посмотрел на старика.
Тот вздрогнул от его взгляда. Слепое бешенство закипело
в груди Ордынова. Он каким-то животным инстинктом чуял близ себя врага на смерть. Он сам
не мог понять, что с ним делается, рассудок отказывался служить ему.
Катерина что-то отвечала ему, но Ордынов
не расслышал, что именно: старик
не дал ей кончить; он схватил ее за руку, как бы
не в силах более сдержать всего, что теснилось
в груди его. Лицо его было бледно; глаза
то мутились,
то вспыхивали ярким огнем; побелевшие губы дрожали, и неровным, смятенным голосом,
в котором сверкал минутами какой-то странный восторг, он сказал ей...
Пусть и еще скажу, поколдую: кто полюбит тебя,
тому ты
в рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь,
в заклад отдашь, да уж и назад
не возьмешь;
в пору вовремя разлюбить
не сумеешь; полежишь зерно, а губитель твой возьмет назад целым колосом!
Отольется она тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная,
в долгую ночь,
в горемычную ночь, когда станет грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка — тогда на твое сердце горячее, все за
ту же слезинку капнет тебе чья-то иная слеза, да кровавая, да
не теплая, а словно топленый свинец; до крови белу грудь разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого, что приходит
в ненастные дни, ты
в постельке своей прометаешься, алу кровь точа, и
не залечишь своей раны свежей до другого утра!
А
не продал бы своей волей-вольною его
тот купец ниже своей цены; отлилась бы и вражья кровь, пролилась бы и кровь неповинная, да
в придачу положил бы
тот покупщик свою погибшую душеньку!
Когда Ордынов, бледный, встревоженный, еще
не опомнившийся от вчерашней тревоги, отворил на другой день, часов
в восемь утра, дверь к Ярославу Ильичу, к которому пришел, впрочем, сам
не зная зачем,
то отшатнулся от изумления и как вкопанный стал на пороге, увидя
в комнате Мурина.
Очевидно было, что он
не знал, что сказать, что сделать, и вполне сознавал всю неприличность — сосать
в такую хлопотливую минуту, оставив гостя
в стороне, одного как он есть, свой чубучок, а между
тем (так сильно было смущение его) все-таки тянул из чубучка что было силы и даже почти с некоторым вдохновением.
За нож возьмется
в сердцах,
не то безоружный, с голыми руками на тебя, как баран, полезет, да зубами глотку врагу перервет.
Эти бакенбарды, да и
то, что Ярослав Ильич взглянул так, как будто избегал встречи с старинным знакомым своим, почти поразило Ордынова… чудное дело! даже как-то уязвило, разобидело его сердце,
не нуждавшееся доселе ни
в чьем сострадании.
Ярослав Ильич заговорил о лживости людей вообще, о непрочности благ мира сего, о суете сует, мимоходом даже более чем с равнодушием
не преминул отозваться о Пушкине, с некоторым цинизмом о хороших знакомствах и
в заключение даже намекнул на лживость и коварство
тех, которые называются
в свете друзьями, тогда как истинной дружбы на свете и сродясь
не бывало.