Неточные совпадения
Действительно, как-то странно было видеть
такого отжившего свой век старика одного, без присмотра, тем более что он был похож
на сумасшедшего, убежавшего от своих надзирателей.
И откуда он взял эту гадкую собаку, которая не отходит от него, как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая
так на него похожа?»
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно
на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался
на месте, а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
— Зачем вы
на меня
так внимательно смотрите? — прокричал он по-немецки резким, пронзительным голосом и с угрожающим видом.
— Я вас спросит, зачом ви
на мне
так прилежно взирайт? — прокричал он с удвоенною яростию. — Я ко двору известен, а ви неизвестен ко двору! — прибавил он, вскочив со стула.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего
на жалость, столько
такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд
на дело.
Тогда
на небе было
такое ясное,
такое непетербургское солнце и
так резво, весело бились наши маленькие сердца.
Наташа говорит, что я был тогда
такой нескладный,
такой долговязый и что
на меня без смеху смотреть нельзя было.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые
так хороши у нас
на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Откупщик, конечно, обманул его
на приданом, но все-таки
на деньги жены можно было выкупить родовое именье и подняться
на ноги.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался
на своего сына, писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно,
на шалости
такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его
на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Но оскорбление с обеих сторон было
так сильно, что не оставалось и слова
на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Но беспрерывные новые слухи, объявления в журналах и наконец несколько похвальных слов, услышанных им обо мне от
таких лиц, которым он с благоговением верил, заставили его изменить свой взгляд
на дело.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы
на вицмундире обсыпались; и все это
таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Старушка вопросительно взглядывала
на Николая Сергеича и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право,
такой вздор печатать и слушать, да еще и деньги за это дают», — написано было
на лице ее.
Но Анна Андреевна, несмотря
на то что во время чтения сама была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь
так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить?
Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай
на лаврах. Чего глядеть-то!
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря
на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я был
такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я
на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали, а
так, просто талант (я еще вот сегодня читал
на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
В ясный сентябрьский день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием в душе и упал
на стул чуть не в обмороке,
так что даже они перепугались,
на меня глядя.
Костюм мой был жалок и худо
на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож был я
на поэта, и в глазах моих все-таки не было ничего великого, о чем
так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, — не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела
на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!
— Дома, батюшка, дома, — отвечала она, как будто затрудняясь моим вопросом. — Сейчас сама выйдет
на вас поглядеть. Шутка ли! Три недели не видались! Да чтой-то она у нас какая-то стала
такая, — не сообразишь с ней никак: здоровая ли, больная ли, бог с ней!
— Носи
на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя дочь, — когда-то я тебя каждую ночь
так крестила
на сон грядущий, молитву читала, а ты за мной причитывала. А теперь ты не та стала, и не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе и молитвы мои материнские! — И старушка заплакала.
Она молчала; наконец, взглянула
на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
— Неужели ж ты
так его полюбила? — вскричал я, с замиранием сердца смотря
на нее и почти сам не понимая, что спрашиваю.
Отец непременно хочет, чтоб он женился
на ней, а отец, ведь ты знаешь, — ужасный интриган; он все пружины в ход пустил: и в десять лет
такого случая не нажить.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это
такое? Измучает он тебя
на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я
такой любви.
А все-таки я рада быть его рабой, добровольной рабой; переносить от него все, все, только бы он был со мной, только б я глядела
на него!
—
Так он и не женится
на тебе, Наташа?
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся
на них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно
так же как и он, улыбнуться.
Такие люди как бы осуждены
на вечное несовершеннолетие.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с
такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем
на его приветствие.
Ты спасение мое: я тотчас же
на тебя понадеялась, что ты сумеешь им
так передать, что по крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них.
— И вы могли потребовать
такой жертвы! — сказал я, с упреком смотря
на него.
Мы все соединимся опять и тогда уже будем совершенно счастливы,
так что даже и старики помирятся,
на нас глядя.
Я с недоумением и тоскою смотрел
на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им,
так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел
на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Я рассчитывал
на вас и вчера всю ночь обдумывал один роман,
так, для пробы, и знаете ли: могла бы выйти премиленькая вещица.
— Нет, послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы не смотрите
на меня, что я
такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы увидите сами.
Простите, что я
на вас
так рассчитываю; я вас считаю слишком благородным человеком и гораздо лучше меня.
Право, я бы
так поступил
на их месте…
Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем, была большая, но
такая низкая, закопченная, затхлая и
так неприятно пустая, несмотря
на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое.
Так оно и случилось.
Приближалась весна;
так бы и ожил, кажется, думал я, вырвавшись из этой скорлупы
на свет божий, дохнув запахом свежих полей и лесов: а я
так давно не видал их!..
Так я мечтал и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть
на дождь,
на слякоть.
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни
на какие доводы рассудка,
так что наконец ум, несмотря
на то, что приобретает в эти минуты, может быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать
на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но
так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Девочка не отвечала
на мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла из комнаты. Я был
так поражен, что уж и не удерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз
на пороге и, полуоборотившись ко мне, спросила...
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она
так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она другую дверь
на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все было тихо, и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все стало тихо.
Я знал, что старик дня три тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его в
такую сырость
на улице.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним,
на Васильевский (они жили тогда
на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.