Неточные совпадения
Во-первых, с виду она
была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может
быть такая, как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно
быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может
быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде
и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но
таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего
и ничего не слышит.
Главное,
была большая комната, хоть
и очень низкая,
так что мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою.
Тогда на небе
было такое ясное,
такое непетербургское солнце
и так резво, весело бились наши маленькие сердца.
Жизнь сказывалась впервые, таинственно
и заманчиво,
и так сладко
было знакомиться с нею.
Должно
быть, это вышло ужасно глупо,
и потому-то, вероятно, Наташа
так странно улыбнулась тогда моему восторгу.
Наташа говорит, что я
был тогда
такой нескладный,
такой долговязый
и что на меня без смеху смотреть нельзя
было.
Ему же нужен
был такой управляющий, которому он мог бы слепо
и навсегда довериться, чтоб уж
и не заезжать никогда в Васильевское, как
и действительно он рассчитывал.
Николай Сергеич
был один из тех добрейших
и наивно-романтических людей, которые
так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них,
и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Откупщик, конечно, обманул его на приданом, но все-таки на деньги жены можно
было выкупить родовое именье
и подняться на ноги.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что
и отец
и мать этой любви покровительствовали, хотя
и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая
и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых
так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Сама же Наташа,
так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров
и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю,
и она
была весела
и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Но оскорбление с обеих сторон
было так сильно, что не оставалось
и слова на мир,
и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то
есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась
и осталась
такой же девочкой, как
и была до нашей разлуки.
И добро бы большой или интересный человек
был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый
и даже глуповатый чиновник, у которого
и пуговицы на вицмундире обсыпались;
и все это
таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Старушка вопросительно взглядывала на Николая Сергеича
и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право,
такой вздор печатать
и слушать, да еще
и деньги за это дают», — написано
было на лице ее.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня;
так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно
и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек
и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала
и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама
была в некотором волнении
и тронута, смотрела теперь
так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?»
и т. д.
Разумеется, надо, чтобы все это
и с твоей стороны
было благородно; чтоб за дело, за настоящее дело деньги
и почести брать, а не
так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется,
и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался;
и всегда-то я
был такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
Но не оттого закружилась у меня тогда голова
и тосковало сердце
так, что я десять раз подходил к их дверям
и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера
и что не
было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе»
и далеко
было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год,
и прожила в этот год десять лет
и моя Наташа.
Костюм мой
был жалок
и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож
был я на поэта,
и в глазах моих все-таки не
было ничего великого, о чем
так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, — не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да
и будет сидеть. Так-то!
— А что? Ничего с ней, — отозвался Николай Сергеич неохотно
и отрывисто, — здорова.
Так, в лета входит девица, перестала младенцем
быть, вот
и все. Кто их разберет, эти девичьи печали да капризы?
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее
такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз
и, шевеля за мною губками, слушала мой роман
и которая
так весело,
так беспечно хохотала
и шутила в тот вечер с отцом
и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку
и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком,
и столько пронзительной боли, столько страдания
было в ее взгляде, что я понял, какою кровью
и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение
и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал
и все-таки не мог удержать себя
и продолжал говорить...
Так и меня забудет, если я не
буду постоянно при нем.
А что он увлекся,
так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он
и забудет меня
и полюбит другую, а потом как увидит меня, то
и опять у ног моих
будет.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня
и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может
быть, как
и венчаются-то, не знает.
И какой он муж! Смешно, право. А женится,
так несчастлив
будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может
быть,
и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать
и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте.
И так просто,
так натурально написал, как будто это
и совсем ничего… Что если он
и вправду поехал к ней,Ваня?
Я жадно в него всматривался, хоть
и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней
такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их,
и его взгляд, кроткий
и ясный, проник в мое сердце.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее
и тем очаровательнее
была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная
и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в каком бы вы ни
были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно
так же как
и он, улыбнуться.
Обидеть, обмануть его
было бы
и грешно
и жалко,
так же как грешно обмануть
и обидеть ребенка.
— Не вините
и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились
и как-то не сошлись.
Будем друзьями
и… простите нас, — прибавил он вполголоса
и немного покраснев, но с
такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Ваня! — продолжала она,
и губы ее задрожали, — вот ты воротишься теперь к ним,домой; у тебя
такое золотое сердце, что хоть они
и не простят меня, но, видя, что
и ты простил, может
быть, хоть немного смягчатся надо мной.
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что если они
и проклянут меня, то я все-таки
буду благословлять их
и молиться за них всю мою жизнь.
Мы все соединимся опять
и тогда уже
будем совершенно счастливы,
так что даже
и старики помирятся, на нас глядя.
Я с недоумением
и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго
и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто
и любовалась им,
так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
— Непременно; что ж ему останется делать? То
есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж
такой;
и такой со мной строгий. Пожалуй, еще
будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится
и простит. Тогда все помирятся,
и все мы
будем счастливы. Ее отец тоже.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я
буду не мальчик… то
есть я хотел сказать, что я
буду такой же, как
и другие… ну, там семейные люди.
А впрочем, вы, кажется,
и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни;
так мне
и Наташа говорит; это, впрочем, мне
и все говорят; какой же я
буду писатель?
Пусть они нас проклинают, а мы их все-таки
будем любить; они
и не устоят.
И вот вся история моего счастия;
так кончилась
и разрешилась моя любовь.
Буду теперь продолжать прерванный рассказ.
Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем,
была большая, но
такая низкая, закопченная, затхлая
и так неприятно пустая, несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире
и последнее здоровье свое.
Так оно
и случилось.
Так я мечтал
и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня
было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил
и стал собираться. Мне
и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее
и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка,
так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты, может
быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка,
и если б это
был даже сам Смит, то
и он бы, может
быть, не
так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в
такой час
и в
такое время.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос,
и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении
и вдруг вся задрожала, но
так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился
было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше,
и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Девочка не отвечала на мои скорые
и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она
и тихо пошла из комнаты. Я
был так поражен, что уж
и не удерживал
и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз на пороге
и, полуоборотившись ко мне, спросила...
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она
так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я,
и остановился в сенях прислушаться. Но все
было тихо,
и не слышно
было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже,
и опять все стало тихо.