Неточные совпадения
Было ясно, что старик
не только
не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту
понимал, что его
могут отовсюду выгнать как нищего.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я
понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я
понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это
понимал и все-таки
не мог удержать себя и продолжал говорить...
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я
понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени
могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я
не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Наташа, — сказал я, — одного только я
не понимаю: как ты
можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила?
Не уважаешь его,
не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком!
Не понимаю я такой любви.
Она
поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и,
может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и
не мог насмотреться, что,
может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую
не хотел видеть и проклинал перед всеми.
—
Не понимаю, как я
могла уйти тогда от них;я в горячке была, — проговорила она наконец, смотря на меня таким взглядом, которым
не ждала ответа.
— Послушайте, Николай Сергеич, — отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без которого мы бы
не понимали друг друга. —
Можете ли вы быть со мною совершенно откровенны?
— Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как же это он
не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно, настоящий поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я
не хуже его. Я старик, оскорбленный отец; ты — русский литератор, и потому лицо тоже почетное,
можешь быть секундантом и… и… Я уж и
не понимаю, чего ж тебе еще надобно…
— Ваня, ты, как я вижу, меня совсем
не понимаешь!
Могут быть экстренные надобности,
пойми это. В иных случаях деньги способствуют независимости положения, независимости решения.
Может быть, тебе теперь и
не нужно, но
не надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя их оставлю. Это все, что я
мог собрать.
Не истратишь, так воротишь. А теперь прощай! Боже мой, какой ты бледный! Да ты весь больной…
В этом я совершенно уверена, потому что совершенно
понимаю наши взаимные отношения: ведь вы на них
не можете смотреть серьезно,
не правда ли?
Последние же слова ее князю о том, что он
не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить прямо, — все это было до такой степени язвительно и немаскировано, что
не было возможности, чтоб князь
не понял всего этого.
Я ведь знаю, что ты и теперь любишь меня и что в эту минуту,
может быть, и
не понимаешь моих жалоб.
— Полно, Алеша, будь у ней, когда хочешь. Я
не про то давеча говорила. Ты
не понял всего. Будь счастлив с кем хочешь.
Не могу же я требовать у твоего сердца больше, чем оно
может мне дать…
— Но
не понимаю только, что ты-то тут
можешь сделать!
— Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить — вы
понимаете о чем? Вы все это дело знаете лучше меня… Мы,
может быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога,
не отказывайте.
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и,
может быть, даже сама Наталья Николаевна вам
не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы
можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все прочие дела; вы
понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
А он, вдобавок к тому, сам очень хорошо
понимал, что я
не могу его
не выслушать, и это еще усугубляло обиду.
Вы этого
не понимаете, вам это кажется гадким, нелепым, неблагородным,
может быть, так ли?
— Вы откровенны. Ну, да что же делать, если самого меня мучат! Глупо и я откровенен, но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать кой-какие черты из моей жизни. Вы меня
поймете лучше, и это будет очень любопытно. Да, я действительно,
может быть, сегодня похож на полишинеля; а ведь полишинель откровенен,
не правда ли?
Сообразите, наконец, что у меня есть связи, что у ней никаких и… неужели вы
не понимаете, что я бы
мог с ней сделать?..
Это ожесточение оттого, что ты
не понимаешь ее любви, да и она-то,
может быть, сама
не понимает себя; ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное.
Она,
может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце,
не умеет, стыдится, сама
не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну.
Я решился до времени
не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас же, когда она останется одна, по отъезде Алеши. В настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и
поняла и осмыслила вполне всю силу этого факта, но
не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была
не та.
— Что с ним делать теперь! И как он
мог оставить вас для меня,
не понимаю! — воскликнула Катя. — Вот как теперь увидала вас и
не понимаю! — Наташа
не отвечала и смотрела в землю. Катя помолчала немного и вдруг, поднявшись со стула, тихо обняла ее. Обе, обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку кресел Наташи,
не выпуская ее из своих объятий, и начала целовать ее руки.
— Вы
поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши,
могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь
не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде
не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце
поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Но эта тягость быстро исчезла: я
понял, что в ней совсем другое желание, что она простолюбит меня, любит бесконечно,
не может жить без меня и
не заботиться о всем, что до меня касается, и я думаю, никогда сестра
не любила до такой степени своего брата, как Наташа любила меня.
— Да ничего
не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их у меня
не было. Одно только он
понял, что я все-таки
могу сделать скандал. Конечно, он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?