Неточные совпадения
Никогда в жизни он
не говорил потом
о своем проигрыше и, несмотря на известное свое добродушие, непременно бы рассорился с тем, кто бы решился ему об этом напомнить.
Ихменевы
не могли надивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего человека
говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист,
о чем в один голос кричали все соседи?
Далее слухи
о нем становились несколько темными:
говорили о каком-то неприятном происшествии, случившемся с ним за границей, но никто
не мог объяснить, в чем оно состояло.
Старик долго
не сдавался и сначала, при первых слухах, даже испугался; стал
говорить о потерянной служебной карьере,
о беспорядочном поведении всех вообще сочинителей.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и
не спрошу! Все
о себе
говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
О Наташе они как-то безмолвно условились
не говорить ни слова, как будто ее и на свете
не было.
— Да, ты, ты! Ты ему враг, тайный и явный! Ты
не можешь
говорить о нем без мщения. Я тысячу раз замечала, что тебе первое удовольствие унижать и чернить его! Именно чернить, я правду
говорю!
—
О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы
не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней
не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж
говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я
не виноват, и ты знай это! Я
не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Мало того, хоть я в эти две недели и очень сошелся с Катей, но до самого сегодняшнего вечера мы ни слова
не говорили с ней
о будущем, то есть
о браке и… ну, и
о любви.
Потом
о тебе стала расспрашивать,
говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя как сестру и чтоб и ты ее любила как сестру, а когда узнала, что я уже пятый день тебя
не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
P. S.
О письме этом она ничего
не знает, и даже
не она мне
говорила про вас".
— Смотри
не гляди на нее и показывай вид, как будто мы
говорим о постороннем. Это что у тебя за гостья такая сидит?
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью,
о которой даже
не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность
говорить со мной
о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— И вы вправду
не знали, что он у меня во все эти дни ни разу
не был? — спросила Наташа тихим и спокойным голосом, как будто
говоря о самом обыкновенном для нее происшествии.
Последние же слова ее князю
о том, что он
не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет
говорить прямо, — все это было до такой степени язвительно и немаскировано, что
не было возможности, чтоб князь
не понял всего этого.
Но, главное, мы дали друг другу слово быть совершенно между собой откровенными и прямо
говорить друг другу все
о самих себе,
не стесняясь.
И потому мы все, под руководством Безмыгина, дали себе слово действовать честно и прямо всю жизнь, и что бы ни
говорили о нас, как бы ни судили
о нас, —
не смущаться ничем,
не стыдиться нашей восторженности, наших увлечений, наших ошибок и идти напрямки.
Говорить о всеобщей любви, восторгаться общечеловеческими вопросами и в то же время делать преступления против любви и
не замечать их, — непонятно!
—
О,
не говорите мне,
не мучайте меня хоть теперь! — прервала Наташа, горько плача, — мне все уже сказало сердце, и давно сказало!
Иван Петрович! — прибавил он, подходя ко мне, — теперь более чем когда-нибудь мне будет драгоценно познакомиться с вами ближе,
не говоря уже
о давнишнем желании моем.
—
О мамаше…
о Бубновой…
о дедушке. Он сидел часа два. Нелли как будто
не хотелось рассказывать, об чем они
говорили. Я
не расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева. Мне показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего ему это?» — подумал я.
— Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо
поговорить — вы понимаете
о чем? Вы все это дело знаете лучше меня… Мы, может быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога,
не отказывайте.
Не могу удержаться от странного и, может быть, совершенно
не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до того еще вполне ребенок, что совершенно
не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она
говорила о многих очень важных вещах…
— Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязываться на дружбу неприлично. Ведь
не все же мы грубы и наглы с вами, как вы
о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной
не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами
поговорить.
Не правда ли?
— Да, сержусь! — вскричал я, уже
не сдерживая себя, — я
не хочу, чтоб вы
говорили теперь
о Наталье Николаевне… то есть
говорили в таком тоне. Я… я
не позволю вам этого!
— Князь,
не лучше ли
говорить о деле, — прервал я его.
—
О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь
не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно
говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
— Да высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать, что бы вы сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного, истинного счастья,
не эфемерного какого-нибудь, предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но… уже кое-что испытавшую; я
говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением… (Заметьте, я
говорю о постороннем, а
не о нашемделе); ну, что бы вы сказали?
— А я люблю
о них
говорить за ужином. Познакомил бы я вас после ужина с одной mademoiselle Phileberte [барышней Филибер (франц.)] — а? Как вы думаете? Да что с вами? Вы и смотреть на меня
не хотите… гм!
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам было тогда
о чем
говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась
не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
— Более всего надо беречь свое здоровье, —
говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь
о них
не думать. Если же
не имеете никаких горестей, то… также
о них
не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях…
о чем-нибудь веселом, игривом…
— Бедная девочка оскорблена, и у ней свое горе, верь мне, Иван; а я ей
о своем стал расписывать, — сказал он, горько улыбаясь. — Я растравил ее рану.
Говорят, сытый голодного
не разумеет; а я, Ваня, прибавлю, что и голодный голодного
не всегда поймет. Ну, прощай!
Я непременно решился быть в двенадцать часов (назначенный Катей час) у Наташи, несмотря ни на какие задержки; а хлопот и задержек было много.
Не говоря уже
о Нелли, в последнее время мне было много хлопот у Ихменевых.
Я объяснил при этом мою догадку, что, во-первых, вероятно, дурной исход процесса сильно расстроил и потряс его,
не говоря уже
о том, насколько было уязвлено его самолюбие торжеством над ним князя и сколько негодования возродилось в нем при таком решении дела.
В тот день я бы мог сходить к Ихменевым, и подмывало меня на это, но я
не пошел. Мне казалось, что старику будет тяжело смотреть на меня; он даже мог подумать, что я нарочно прибежал вследствие встречи. Пошел я к ним уже на третий день; старик был грустен, но встретил меня довольно развязно и все
говорил о делах.
Видно было, что ее мамашане раз
говорила с своей маленькой Нелли
о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и
не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Я очень хорошо знал, что предстоявшая нам разлука давила ее сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже, что и я
не могу без нее жить; но мы об этом
не говорили, хотя и подробно разговаривали
о предстоящих событиях…
Я уже
говорил, что все, и особенно Анна Андреевна, чрезвычайно его полюбили, но никогда ни слова
не упоминалось у нас вслух об Александре Семеновне;
не упоминал
о ней и сам Маслобоев.
— Нет, Ваня, он
не умер! — сказала она решительно, все выслушав и еще раз подумав. — Мамаша мне часто
говорит о дедушке, и когда я вчера сказала ей: «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «так же как мы с тобой прежде просили, —
говорила мамаша, — и все ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда я упала перед ним и Азорка узнал меня…»