Неточные совпадения
Впрочем, здесь я нахожу необходимым упомянуть о некоторых особенных подробностях из жизни этого князя Валковского, отчасти одного из главнейших
лиц моего рассказа.
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут
моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому
моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с
моей фантазией, с
лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем
моим.
Костюм
мой был жалок и худо на мне сидел;
лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож был я на поэта, и в глазах
моих все-таки не было ничего великого, о чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
Она засыпала меня вопросами.
Лицо ее сделалось еще бледнее от волнения. Я рассказал ей подробно
мою встречу с стариком, разговор с матерью, сцену с медальоном, — рассказал подробно и со всеми оттенками. Я никогда ничего не скрывал от нее. Она слушала жадно, ловя каждое
мое слово. Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала.
Я было приложил руку к ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но она молча и тихо своей маленькой ручкой отвела
мою и отвернулась от меня
лицом к стене.
Она осмотрелась и вдруг, к величайшему
моему удивлению, отставила чашку, ущипнула обеими руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча подняла на меня свой упорный, сверкающий взгляд.
Лицо ее было бледно.
В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей свечи, стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, что Елена прилегла
лицом на
мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные губки и приложив ладонь к своей теплой щечке.
Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а
лицом крепко-крепко прижалась к
моей груди. Я с изумлением смотрел на нее.
Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв
лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув
мою руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.
Она вдруг залилась слезами и прижалась
лицом к
моему плечу.
И она сердито оттолкнула
мою руку, быстро отвернулась от меня, ушла к столу и стала
лицом к углу, глазами в землю. Она вся покраснела и неровно дышала, точно от какого-то ужасного огорчения.
— Я не сержусь, — проговорила она робко, подняв на меня такой светлый, такой любящий взгляд; потом вдруг схватила
мою руку, прижала к
моей груди
лицо и отчего-то заплакала.
Ровно в двенадцать часов я был у Маслобоева. К величайшему
моему изумлению, первое
лицо, которое я встретил, войдя к нему, был князь. Он в передней надевал свое пальто, а Маслобоев суетливо помогал ему и подавал ему его трость. Он уж говорил мне о своем знакомстве с князем, но все-таки эта встреча чрезвычайно изумила меня.
Он был очень мил, чрезвычайно нежен с Наташей и даже развеселился с
моим приходом. Наташа хоть и старалась казаться веселою, но видно было, что через силу.
Лицо ее было больное и бледное; плохо спала ночью. К Алеше она была как-то усиленно ласкова.
— Вы справедливо судите,
мой милый, — прибавил он с самым наглым выражением
лица.
Он замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня, придерживая
мою руку своей рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти никому не известное, и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности? Так продолжалось с минуту; но вдруг
лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал.
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу. Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь
моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул в
лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней был сильный жар.
И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на
лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В
лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала
моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! — и как был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел перед собой
лицо Нелли, страшно побледневшее от
моих упреков.
Когда же ей случалось взглянуть на меня (а она даже и взглядов
моих избегала), то нетерпеливая досада вдруг проглядывала в ее
лице и она быстро отворачивалась.
— Мамаша, где мамаша? — проговорила она, как в беспамятстве, — где, где
моя мамаша? — вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие руки к нам, и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали по
лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол…