Неточные совпадения
Было ясно, что старик не только не
мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту
понимал, что его
могут отовсюду выгнать как нищего.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я
понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я
понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это
понимал и все-таки не
мог удержать себя и продолжал говорить...
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я
понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени
могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не
понимаю: как ты
можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не
понимаю я такой любви.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости
понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы
мог, даже,
может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Она
поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и,
может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не
мог насмотреться, что,
может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
— Не
понимаю, как я
могла уйти тогда от них;я в горячке была, — проговорила она наконец, смотря на меня таким взглядом, которым не ждала ответа.
— То-то я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он
может все
понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом деле такой.
— Послушайте, Николай Сергеич, — отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без которого мы бы не
понимали друг друга. —
Можете ли вы быть со мною совершенно откровенны?
— Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно, настоящий поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не хуже его. Я старик, оскорбленный отец; ты — русский литератор, и потому лицо тоже почетное,
можешь быть секундантом и… и… Я уж и не
понимаю, чего ж тебе еще надобно…
— И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас,
может быть, и скучно, но ходи к нам почаще, если только
можешь. Моя бедная Анна Андреевна так тебя любит и… и… так без тебя скучает…
понимаешь, Ваня?
— Ваня, ты, как я вижу, меня совсем не
понимаешь!
Могут быть экстренные надобности,
пойми это. В иных случаях деньги способствуют независимости положения, независимости решения.
Может быть, тебе теперь и не нужно, но не надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя их оставлю. Это все, что я
мог собрать. Не истратишь, так воротишь. А теперь прощай! Боже мой, какой ты бледный! Да ты весь больной…
В этом я совершенно уверена, потому что совершенно
понимаю наши взаимные отношения: ведь вы на них не
можете смотреть серьезно, не правда ли?
Последние же слова ее князю о том, что он не
может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить прямо, — все это было до такой степени язвительно и немаскировано, что не было возможности, чтоб князь не
понял всего этого.
Я ведь знаю, что ты и теперь любишь меня и что в эту минуту,
может быть, и не
понимаешь моих жалоб.
— Полно, Алеша, будь у ней, когда хочешь. Я не про то давеча говорила. Ты не
понял всего. Будь счастлив с кем хочешь. Не
могу же я требовать у твоего сердца больше, чем оно
может мне дать…
— Но не
понимаю только, что ты-то тут
можешь сделать!
— Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить — вы
понимаете о чем? Вы все это дело знаете лучше меня… Мы,
может быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога, не отказывайте.
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и,
может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы
можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все прочие дела; вы
понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
Мне казалось (и я
понимал это), что он находил какое-то удовольствие, какое-то,
может быть, даже сладострастие в своей низости и в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, передо мной свою маску.
А он, вдобавок к тому, сам очень хорошо
понимал, что я не
могу его не выслушать, и это еще усугубляло обиду.
Вы этого не
понимаете, вам это кажется гадким, нелепым, неблагородным,
может быть, так ли?
— Вы откровенны. Ну, да что же делать, если самого меня мучат! Глупо и я откровенен, но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать кой-какие черты из моей жизни. Вы меня
поймете лучше, и это будет очень любопытно. Да, я действительно,
может быть, сегодня похож на полишинеля; а ведь полишинель откровенен, не правда ли?
Сообразите, наконец, что у меня есть связи, что у ней никаких и… неужели вы не
понимаете, что я бы
мог с ней сделать?..
Это ожесточение оттого, что ты не
понимаешь ее любви, да и она-то,
может быть, сама не
понимает себя; ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное.
Она,
может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится, сама не
понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну.
Я
понимал, что она сама обдумывала,
может быть, какой-нибудь свой собственный план о близком, предстоящем разрыве, и
могла ли она его без боли, без горечи обдумывать?
Я решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас же, когда она останется одна, по отъезде Алеши. В настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и
поняла и осмыслила вполне всю силу этого факта, но не
могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была не та.
— Что с ним делать теперь! И как он
мог оставить вас для меня, не
понимаю! — воскликнула Катя. — Вот как теперь увидала вас и не
понимаю! — Наташа не отвечала и смотрела в землю. Катя помолчала немного и вдруг, поднявшись со стула, тихо обняла ее. Обе, обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку кресел Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала целовать ее руки.
— Милая моя, — сказал он, вздохнув, — я
понимаю ваше горе; я знал, как будет тяжела вам эта минута, и положил себе за долг посетить вас. Утешьтесь, если
можете, хоть тем, что, отказавшись от Алеши, вы составили его счастье. Но вы лучше меня это
понимаете, потому что решились на великодушный подвиг…
— Вы
поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши,
могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце
поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Но эта тягость быстро исчезла: я
понял, что в ней совсем другое желание, что она простолюбит меня, любит бесконечно, не
может жить без меня и не заботиться о всем, что до меня касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего брата, как Наташа любила меня.
— Да что я-то с князем?
Пойми: полнейшая нравственная уверенность и ни одного положительного доказательства, — ни одного,как я ни бился. Положение критическое! Надо было за границей справки делать, а где за границей? — неизвестно. Я, разумеется,
понял, что предстоит мне бой, что я только
могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в самом деле знаю…
Ты, брат,
можешь ли это
понять, Ваня, мне все надо было узнать, в какой степени он меня опасается, и второе: представить ему, что я больше знаю, чем знаю в самом деле…
— Да ничего не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их у меня не было. Одно только он
понял, что я все-таки
могу сделать скандал. Конечно, он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?