Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее
было обдумывать мои сочинения и мечтать,
как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это
было не от лености.
Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я сам не мог решить,
какого рода
было это ощущение.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною,
как, может
быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я
был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Поражала меня тоже его необыкновенная худоба: тела на нем почти не
было, и
как будто на кости его
была наклеена только одна кожа.
Во-первых, с виду она
была так стара,
как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза,
как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака не может
быть такая,
как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно
быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может
быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Глядя на нее, вы бы тотчас же согласились, что, наверно, прошло уже лет двадцать,
как она в последний раз
ела.
Худа она
была,
как скелет, или (чего же лучше?)
как ее господин.
Случалось и мне попадаться под этот взгляд, бессмысленно упорный и ничего не различающий: ощущение
было пренеприятное, даже невыносимое, и я обыкновенно
как можно скорее переменял место.
В эту минуту жертвой старика
был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц,
как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и многих из посетителей.
Адам Иваныч
был человек очень обидчивый и щекотливый,
как и вообще все «благородные» немцы.
Старик, не заботясь ни о чем, продолжал прямо смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал, что сделался предметом всеобщего любопытства,
как будто голова его
была на луне, а не на земле.
Было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту понимал, что его могут отовсюду выгнать
как нищего.
Он
был очень бледен и дрожал,
как в лихорадочном ознобе.
Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала,
как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он
был уже мертвый. Мне казалось, что все это происходит во сне.
Мебели
было всего стол, два стула и старый-старый диван, твердый,
как камень, и из которого со всех сторон высовывалась мочала; да и то оказалось хозяйское.
Особняк соблазнял меня; оставалось только похлопотать насчет прислуги, так
как совершенно без прислуги нельзя
было жить.
«А кто знает, — думал я, — может
быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять дней,
как он умер, а еще никто не приходил.
Тогда кругом
были поля и леса, а не груда мертвых камней,
как теперь.
Славный
был этот вечер; мы все перебрали: и то, когда меня отсылали в губернский город в пансион, — господи,
как она тогда плакала! — и нашу последнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался с Васильевским.
Ихменевы не могли надивиться:
как можно
было про такого дорогого, милейшего человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
Ему же нужен
был такой управляющий, которому он мог бы слепо и навсегда довериться, чтоб уж и не заезжать никогда в Васильевское,
как и действительно он рассчитывал.
Николай Сергеич
был в восторге; успехи князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу,
как будто дело шло о родном его брате.
В самом деле, это
был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный,
как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Трудно
было представить, за что его мог сослать отец, который,
как говорили, очень любил его?
Ихменев же
был слишком горд, чтоб оправдывать дочь свою пред кумушками, и настрого запретил своей Анне Андреевне вступать в
какие бы то ни
было объяснения с соседями.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она
была весела и невинна,
как двенадцатилетний ребенок.
Разумеется, все это
были одни клеветы,
как и оказалось впоследствии, но князь поверил всему и при свидетелях назвал Николая Сергеича вором.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем
как будто не переменилась и осталась такой же девочкой,
как и
была до нашей разлуки.
Но потом каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое,
как будто нарочно скрытое от меня,
как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и что за наслаждение
было это отгадывание!
Если я
был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал,
как с родными,
как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Как я горевал и досадовал, что не мог им прочесть его ранее, по рукописи, которая
была в руках у издателя!
И добро бы большой или интересный человек
был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять
как мы сами говорим…
Наташа
была вся внимание, с жадностью слушала, не сводила с меня глаз, всматриваясь в мои губы,
как я произношу каждое слово, и сама шевелила своими хорошенькими губками.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама
была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так,
как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли,
как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я
был такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
— Ах, боже мой! Да
какому же ему
быть, папочка?
А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак лицо… то
есть совсем
как будто не поэтическое…
Методу нами уже
было сказано одно словечко, и я услышал наконец,
как Наташа, потупив головку и полураскрыв свои губки, почти шепотом сказала мне: да.
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик,
как будто опомнившись, — уж не
был ли болен? Что долго не ходил? Я виноват перед тобой: давно хотел тебя навестить, да все как-то того… — И он опять задумался.
Но боже,
как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою,
как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— Я… может
быть… не пойду сегодня, — проговорила Наташа медленно и тихо, почти шепотом. — Я… нездорова, — прибавила она и побледнела
как полотно.
Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на губах Наташи. Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела ее; руки ее дрожали. Все движения ее
были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала. Отец и мать пристально в нее всматривались.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне,
как в тумане, еще, может
быть, задолго до этого дня; но теперь слова ее поразили меня
как громом.
Она молчала; наконец, взглянула на меня
как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания
было в ее взгляде, что я понял,
какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и
как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
Ваня, послушай, если я и люблю Алешу,
как безумная,
как сумасшедшая, то тебя, может
быть, еще больше,
как друга моего, люблю.
— Ах,
как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. —
Как ты похудел,
какой ты больной, бледный; ты в самом деле
был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну,
как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом
как увидит меня, то и опять у ног моих
будет.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может
быть,
как и венчаются-то, не знает. И
какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив
будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может
быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал,
как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и вдруг, бросив мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через минуту она
была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не
было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные щеки; она
была как исступленная… Алеша заметил меня и тотчас же ко мне подошел.