Неточные совпадения
Действительно, как-то странно
было видеть
такого отжившего свой век старика одного, без присмотра, тем более что он
был похож на сумасшедшего, убежавшего от своих надзирателей.
Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но
таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика
было столько вызывающего на жалость, столько
такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Главное,
была большая комната, хоть и очень низкая,
так что мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою.
Особняк соблазнял меня; оставалось только похлопотать насчет прислуги,
так как совершенно без прислуги нельзя
было жить.
Жизнь сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и
так сладко
было знакомиться с нею.
Должно
быть, это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа
так странно улыбнулась тогда моему восторгу.
Наташа говорит, что я
был тогда
такой нескладный,
такой долговязый и что на меня без смеху смотреть нельзя
было.
Ихменевы не могли надивиться: как можно
было про
такого дорогого, милейшего человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
Николай Сергеич
был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые
так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Откупщик, конечно, обманул его на приданом, но все-таки на деньги жены можно
было выкупить родовое именье и подняться на ноги.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых
так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Сама же Наташа,
так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она
была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась
такой же девочкой, как и
была до нашей разлуки.
И добро бы большой или интересный человек
был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это
таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Старушка вопросительно взглядывала на Николая Сергеича и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право,
такой вздор печатать и слушать, да еще и деньги за это дают», — написано
было на лице ее.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня;
так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама
была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь
так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
Разумеется, надо, чтобы все это и с твоей стороны
было благородно; чтоб за дело, за настоящее дело деньги и почести брать, а не
так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак лицо… то
есть совсем как будто не поэтическое…
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце
так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не
было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко
было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
Костюм мой
был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож
был я на поэта, и в глазах моих все-таки не
было ничего великого, о чем
так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, — не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и
будет сидеть. Так-то!
— А что? Ничего с ней, — отозвался Николай Сергеич неохотно и отрывисто, — здорова.
Так, в лета входит девица, перестала младенцем
быть, вот и все. Кто их разберет, эти девичьи печали да капризы?
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее
такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая
так весело,
так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания
было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
Так и меня забудет, если я не
буду постоянно при нем.
— Ах, Наташа, да, может
быть, это все неправда, только слухи одни. Ну, где ему,
такому еще мальчику, жениться!
А что он увлекся,
так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня, то и опять у ног моих
будет.
А все-таки я рада
быть его рабой, добровольной рабой; переносить от него все, все, только бы он
был со мной, только б я глядела на него!
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может
быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится,
так несчастлив
будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может
быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И
так просто,
так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней
такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее
была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в каком бы вы ни
были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно
так же как и он, улыбнуться.
Обидеть, обмануть его
было бы и грешно и жалко,
так же как грешно обмануть и обидеть ребенка.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись.
Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с
такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Ваня! — продолжала она, и губы ее задрожали, — вот ты воротишься теперь к ним,домой; у тебя
такое золотое сердце, что хоть они и не простят меня, но, видя, что и ты простил, может
быть, хоть немного смягчатся надо мной.
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки
буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь.
Мы все соединимся опять и тогда уже
будем совершенно счастливы,
так что даже и старики помирятся, на нас глядя.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и
быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им,
так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
— Непременно; что ж ему останется делать? То
есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж
такой; и
такой со мной строгий. Пожалуй, еще
будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы
будем счастливы. Ее отец тоже.
— Непременно простит, только, может
быть, не
так скоро.
А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни;
так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же я
буду писатель?
У меня все-таки много надежд, а в материальном отношении мы
будем совершенно обеспечены.
Пусть они нас проклинают, а мы их все-таки
будем любить; они и не устоят.
И вот вся история моего счастия;
так кончилась и разрешилась моя любовь.
Буду теперь продолжать прерванный рассказ.
Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем,
была большая, но
такая низкая, закопченная, затхлая и
так неприятно пустая, несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое.
Так оно и случилось.
Так я мечтал и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня
было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка,
так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты, может
быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это
был даже сам Смит, то и он бы, может
быть, не
так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в
такой час и в
такое время.