Неточные совпадения
В кондитерской старик аттестовал себя престранно, и Миллер, стоя за своим прилавком,
начал уже
в последнее время делать недовольную гримасу при входе незваного посетителя.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается
в груди, что вся публика,
начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
— Федор Карлович Кригер имеет велики талент, чтоб сделать всяки превосходны шушель, — прибавил Миллер,
начиная приходить
в восторг от своей идеи.
Раз потом, уже долго спустя, я как-то напомнил Наташе, как достали нам тогда однажды «Детское чтение», как мы тотчас же убежали
в сад, к пруду, где стояла под старым густым кленом наша любимая зеленая скамейка, уселись там и
начали читать «Альфонса и Далинду» — волшебную повесть.
Душа его жаждала отличий, возвышений, карьеры, и, рассчитав, что с своею женой он не может жить ни
в Петербурге, ни
в Москве, он решился,
в ожидании лучшего,
начать свою карьеру с провинции.
Приметила тоже старушка, что и старик ее как-то уж слишком
начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на дочь… и вдруг испугалась: все же я был не граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой,
в орденах и красивый собою!
Старику приносил вести о литературном мире, о литераторах, которыми он вдруг, неизвестно почему,
начал чрезвычайно интересоваться; даже
начал читать критические статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он почти не понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на врагов его, писавших
в «Северном трутне».
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать
начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь
в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
Она силилась мне что-то сказать; даже
начала говорить и вдруг упала
в обморок.
Помню, пришло мне тоже на мысль, как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть все, что было, что прожилось
в последние годы; все забыть, освежить голову и опять
начать с новыми силами.
— Послушай, чего ж ты боишься? —
начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что
в Шестой линии…
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, —
начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там
в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
— Я, видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, —
начал он, немного путаясь и сбиваясь, — обещал ей… то есть, мы согласились вместе с Анной Андреевной сиротку какую-нибудь на воспитание взять… так, какую-нибудь; бедную то есть и маленькую,
в дом, совсем; понимаешь?
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, —
начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он
в новой-то нашел, удивляюсь!
И он
начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась.
В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил
в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
Но лишь только он услышал ее крик, безумная ярость сверкнула
в глазах его. Он схватил медальон, с силою бросил его на пол и с бешенством
начал топтать ногою.
Учителем музыки он не сделался, но
начал занимать и вошел
в огромные для него долги.
Я не пришла к нему с самого
начала, я не каялась потом перед ним
в каждом движении моего сердца, с самого
начала моей любви; напротив, я затаила все
в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия любви, — то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
Граф сначала принимал меня чрезвычайно величаво, совсем свысока, даже совсем как будто забыл, что я вырос
в его доме, припоминать
начал, ей-богу!
Я
начал с того, что стал Мими конфетами прикармливать и
в какие-нибудь десять минут выучил подавать лапку, чему во всю жизнь не могли ее выучить.
— Какое! Что ты! Это только
начало… и потому рассказал про княгиню, что, понимаешь, я через нее отца
в руки возьму, а главная моя история еще и не начиналась.
Вглядываясь пристальнее, вы
начинали подозревать под всегдашней маской что-то злое, хитрое и
в высочайшей степени эгоистическое.
Легкомыслие, детскость —
в нем почти еще те же, но
в нем укрепились некоторые благородные внушения; он и
начинает интересоваться не одними игрушками, а тем, что возвышенно, благородно, честно.
Я подошел к ней и
начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как старик, умирая, говорил про Шестую линию. «Я и догадался, — прибавил я, — что там, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут о нем наведаться. Верно, он тебя любил, когда
в последнюю минуту о тебе поминал».
Мы, разумеется,
начали разговор о вчерашнем. Меня особенно поразило то, что мы совершенно сходимся с ней
в впечатлении нашем о старом князе: ей он решительно не нравился, гораздо больше не нравился, чем вчера. И когда мы перебрали по черточкам весь его вчерашний визит, Наташа вдруг сказала...
— Да как же бы он мог
в такомслучае
начать хитрить и… лгать? — спросила она с надменным недоумением.
И вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только
начинала вдруг смотреть мне
в глаза своим длинным, упорным взглядом,
в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная гордость.
Я нагнулся к ней: она была опять вся
в жару; с ней был опять лихорадочный кризис. Я
начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если она хочет остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее одну
в таком состоянии я не решился.
— Коротко и ясно, вот
в чем, брат, дело, —
начал опять старик, — длинное дело, важное дело…
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас же
начнет ее не уважать, обижать, унижать;
в то же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня!
— Я
начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной
в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я
в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
Но
начну сначала: во-первых, Наташа, если б ты могла только слышать, что она говорила мне про тебя, когда я на другой день,
в среду, рассказал ей, что здесь между нами было…
— Припомните сами свои слова во вторник, —
начала Наташа. — Вы сказали: мне нужны деньги, торные дороги, значение
в свете, — помните?
— Я говорю, — настойчиво перебила Наташа, — вы спросили себя
в тот вечер: «Что теперь делать?» — и решили: позволить ему жениться на мне, не
в самом деле, а только так, на словах,чтоб только его успокоить. Срок свадьбы, думали вы, можно отдалять сколько угодно; а между тем новая любовь началась; вы это заметили. И вот на этом-то
начале новой любви вы все и основали.
— Скажи ты мне, ради бога… —
начал было я, входя
в комнату.
Попросив извинения у князя, я стал одеваться. Он
начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы
в нашем свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня есть фрак.
Соглашаюсь, я был мнителен, я был, пожалуй, неправ (то есть тогда неправ), но я не замечал этого и,
в досаде, оскорбленный его грубостями, не хотел упустить случая и
начал дело.
Он именно настаивал на том, что весь этот дух реформ и исправлений слишком скоро принесет известные плоды; что, увидя эти плоды, возьмутся за ум и что не только
в обществе (разумеется,
в известной его части) пройдет этот новый дух, но увидят по опыту ошибку и тогда с удвоенной энергией
начнут поддерживать старое.
Сначала она всего меня пристально оглядела, как будто говоря про себя: «вот ты какой», и
в первую минуту мы оба не находили слов для
начала разговора.
Она очень любила мыслить и добиваться истины, но была до того не педант, до того с ребяческими, детскими выходками, что вы с первого взгляда
начинали любить
в ней все ее оригинальности и мириться с ними.
Это наивное раздвоение ребенка и размышляющей женщины, эта детская и
в высшей степени правдивая жажда истины и справедливости и непоколебимая вера
в свои стремления — все это освещало ее лицо каким-то прекрасным светом искренности, придавало ему какую-то высшую, духовную красоту, и вы
начинали понимать, что не так скоро можно исчерпать все значение этой красоты, которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному, безучастному взгляду.
Я предчувствовал еще с самого
начала, что все это преднамеренно и к чему-нибудь клонится; но я был
в таком положении, что во что бы то ни стало должен был его дослушать.
— Друг мой, —
начал он, видимо наслаждаясь собою, — я сделал вам сейчас одно признание, может быть даже и неуместное, о том, что у меня иногда является непреодолимое желание показать кому-нибудь
в известном случае язык.
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу. Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть
в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо
начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул
в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как
в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней был сильный жар.
Она ждала нашего гнева, думала, что ее
начнут бранить, упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того только и хотелось
в эту минуту, — чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать, как
в истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить что-нибудь с досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее сердечко.
Иногда я замечал
в ней озабоченный вид; она
начинала расспрашивать и выпытывать от меня, почему я печалюсь, что у меня на уме; но странно, когда доходило до Наташи, она тотчас же умолкала или
начинала заговаривать о другом.
Тотчас же она явилась у нас, привезя с собой на извозчике целый узел. Объявив с первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб помогать мне
в хлопотах, она развязала узел.
В нем были сиропы, варенья для больной, цыплята и курица,
в случае если больная
начнет выздоравливать, яблоки для печенья, апельсины, киевские сухие варенья (на случай если доктор позволит), наконец, белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты, компрессы — точно на целый лазарет.
Случалось иногда, впрочем, что она вдруг становилась на какой-нибудь час ко мне по-прежнему ласкова. Ласки ее, казалось, удвоивались
в эти мгновения; чаще всего
в эти же минуты она горько плакала. Но часы эти проходили скоро, и она впадала опять
в прежнюю тоску и опять враждебно смотрела на меня, или капризилась, как при докторе, или вдруг, заметив, что мне неприятна какая-нибудь ее новая шалость,
начинала хохотать и всегда почти кончала слезами.
С своей стороны, старичок
начал ездить к нам каждый день, а иногда и по два раза
в день, даже и тогда, когда Нелли стала ходить и уже совсем выздоравливала, и казалось, она заворожила его так, что он не мог прожить дня, не слыхав ее смеху и шуток над ним, нередко очень забавных.
Нелли не дала ему договорить. Она снова
начала плакать, снова упрашивать его, но ничего не помогло. Старичок все более и более впадал
в изумление и все более и более ничего не понимал. Наконец Нелли бросила его, вскрикнула: «Ах, боже мой!» — и выбежала из комнаты. «Я был болен весь этот день, — прибавил доктор, заключая свой рассказ, — и на ночь принял декокт…» [отвар (лат. decoctum)]