Неточные совпадения
Главное,
была большая комната, хоть и очень низкая, так что мне в первое
время все казалось, что я задену потолок головою.
Старик, переехав в Петербург, первое
время был раздражен и желчен.
Если я
был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во
время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во
время чтения сама
была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
Так я мечтал и горевал, а между тем
время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня
было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это
был даже сам Смит, то и он бы, может
быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое
время.
К тому же он и прежде почти никогда не выходил в вечернее
время, а с тех пор, как ушла Наташа, то
есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.
Я оглядел его искоса: лицо у него
было больное; в последнее
время он очень похудел; борода его
была с неделю небритая.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском),
было далеко идти. Я чуть
было не проговорился, что все-таки нашел случай
быть у Наташи и в это
время, но вовремя замолчал.
Но Николай Сергеич не только теперь, но даже и прежде, в самые счастливые
времена,
был как-то несообщителен с своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при людях.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее
время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может
быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может
быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до
времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
В настоящее
время прекратились даже и эти последние ресурсы; оставалась только одна работа, но плата за нее
была самая ничтожная.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще
есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то же
время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них
было сделано?
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все
время обманывал, Наташа, все это
время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
Но разговор наш вдруг
был прерван самым неожиданным образом. В кухне, которая в то же
время была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила дверь и украдкой стала кивать Алеше, вызывая его.
Он затронул всю гордость женщины, уже любившей его, прямо признавшись ей, что у нее
есть соперница, и в то же
время возбудил в ней симпатию к ее сопернице, а для себя прощение и обещание бескорыстной братской дружбы.
Видно
было, что она нетрезвая, несмотря на дообеденное
время.
Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то
есть трезвое,
время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу, хотя все
время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной нежности, напротив, даже
была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в глаза.
Виден
был даже некоторый достаток и в то же
время чрезвычайная нехозяйственность.
— Там они все, с четверть часа
будет, — известил Митрошка. — Теперь самое
время.
Она сама просила меня, чтоб я, раз навсегда, не присылал ей писем, после того как я однажды послал
было ей известие во
время болезни Наташи.
Тем
временем Елена опять заснула. Во сне она слегка стонала и вздрагивала. Доктор угадал: у ней сильно болела голова. Порой она слегка вскрикивала и просыпалась. На меня она взглядывала даже с досадою, как будто ей особенно тяжело
было мое внимание. Признаюсь, мне
было это очень больно.
В назначенное
время я сходил за лекарством и вместе с тем в знакомый трактир, в котором я иногда обедал и где мне верили в долг. В этот раз, выходя из дому, я захватил с собой судки и взял в трактире порцию супу из курицы для Елены. Но она не хотела
есть, и суп до
времени остался в печке.
Наконец она и в самом деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем дело, рассердиться на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно
будет огорчена моим невниманием именно в такое
время, когда, может
быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
Я нарочно сказал ей это. Я запирал ее, потому что не доверял ей. Мне казалось, что она вдруг вздумает уйти от меня. До
времени я решился
быть осторожнее. Елена промолчала, и я-таки запер ее и в этот раз.
Я знал одного антрепренера, издававшего уже третий год одну многотомную книгу. У него я часто доставал работу, когда нужно
было поскорей заработать сколько-нибудь денег. Платил он исправно. Я отправился к нему, и мне удалось получить двадцать пять рублей вперед, с обязательством доставить через неделю компилятивную статью. Но я надеялся выгадать
время на моем романе. Это я часто делал, когда приходила крайняя нужда.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и
будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно
был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до
времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
Я отправился прямо к Алеше. Он жил у отца в Малой Морской. У князя
была довольно большая квартира, несмотря на то что он жил один. Алеша занимал в этой квартире две прекрасные комнаты. Я очень редко бывал у него, до этого раза всего, кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала, в первое
время его связи с Наташей.
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то же
время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может
быть, само преступление… нет, Ваня!
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем.
Будьте уверены, что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может
быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль.
Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Гм… хорошо, друг мой, пусть
будет по-твоему! Я пережду, до известного
времени, разумеется. Посмотрим, что сделает
время. Но вот что, друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишь нашего разговора?
— А вы почему знаете, что я за вами смотрела; может
быть, я всю ночь проспала? — спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливым лукавством и в то же
время застенчиво краснея от своих слов.
— Он
был прежде богатый… Я не знаю, кто он
был, — отвечала она. — У него
был какой-то завод… Так мамаша мне говорила. Она сначала думала, что я маленькая, и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама говорит: все узнаешь; придет
время, узнаешь, бедная, несчастная! И все меня бедной и несчастной звала. И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а я нарочно, не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует меня и говорит: бедная, несчастная!
Все
время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко
была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— Именно, я заметил, в женском характере
есть такая черта, что если, например, женщина в чем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во
время самой очевидной улики в проступке, сознаться в нем и попросить прощения.
— Но если у тебя доставало
времени бывать с утра до вечера у Катерины Федоровны… — начал
было князь.
Винюсь и я: может
быть, я сам мало следил за тобой в последнее
время и потому только теперь, в этот вечер, узнал, на что ты можешь
быть способен.
— Все кончено! Все пропало! — сказала Наташа, судорожно сжав мою руку. — Он меня любит и никогда не разлюбит; но он и Катю любит и через несколько
времени будет любить ее больше меня. А эта ехидна князь не
будет дремать, и тогда…
И она с такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все это утро она смотрела на меня таким же нежным взглядом и казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то же
время что-то стыдливое, даже робкое
было в ней, как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность и… и слишком высказаться, точно стыдясь этого.
Вошел старик, в халате, в туфлях; он жаловался на лихорадку. но с нежностью посмотрел на жену и все
время, как я у них
был, ухаживал за ней, как нянька, смотрел ей в глаза, даже робел перед нею. Во взглядах его
было столько нежности. Он
был испуган ее болезнью; чувствовал, что лишится всего в жизни, если и ее потеряет.
Странен
был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, может
быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же
время новая любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится — невозможно
было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно
было посмотреть на Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться с нею.
У старика
была дочь, и дочь-то
была красавица, а у этой красавицы
был влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же
время купец, молодой мечтатель, одним словом — вполне немец, Феферкухен какой-то.
Таким образом и уверил ее, что они так только поедут, на
время, прогуляются, а когда гнев старика поутихнет, они и воротятся к нему обвенчанные и
будут втроем век жить, добра наживать и так далее до бесконечности.
Ну, вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хоть оставила у себя документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чем употребит его в дело: ну, и
был покоен до
времени.
Все, однако же, носило на себе характер временного пребывания; это
была только приличная квартира на
время, а не постоянное, утвердившееся жилье богатой фамилии со всем размахом барства и со всеми его прихотями, принимаемыми за необходимость.
Я знал, что они
были в связи, слышал также, что он
был уж слишком не ревнивый любовник во
время их пребывания за границей; но мне все казалось, — кажется и теперь, — что их связывало, кроме бывших отношений, еще что-то другое, отчасти таинственное, что-нибудь вроде взаимного обязательства, основанного на каком-нибудь расчете… одним словом, что-то такое должно
было быть.
Эта детскость ее, ее яркий ум и в то же
время некоторый недостаток рассудка — все это
было как-то более сродни для Алеши.
— С Наташей вы познакомитесь и не
будете раскаиваться, — сказал я. — Она вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только, чтоб ей знать, кому она передает Алешу. О деле же этом не тоскуйте очень.
Время и без ваших забот решит. Ведь вы едете в деревню?