Неточные совпадения
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною,
как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот
же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен;
а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Во-первых, с виду она была так стара,
как не бывают никакие собаки,
а во-вторых, отчего
же мне, с первого раза,
как я ее увидал, тотчас
же пришло в голову, что эта собака не может быть такая,
как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
И
как теперь вижу: говорит она мне,
а в глазах ее видна и другая забота, та
же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, все на ту
же тему,
как и прежде,
а сыну положительно запретил посещать Ихменевых.
Видишь, я
какая: в такую минуту тебе
же напоминаю о нашем прошлом счастии,
а ты и без того страдаешь!
—
Как! Сам
же и сказал тебе, что может другую любить,
а от тебя потребовал теперь такой жертвы?
Ворочусь,
а завтра
же опять уйду, прикажет — и уйду, свистнет, кликнет меня,
как собачку, я и побегу за ним…
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра
же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть,
как и венчаются-то, не знает. И
какой он муж! Смешно, право.
А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам,
а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем
же его несчастным делать?
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой,
а вместе с тем
как будто и любовалась им, так
же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят;
какой же я буду писатель?
К тому
же он и прежде почти никогда не выходил в вечернее время,
а с тех пор,
как ушла Наташа, то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, —
как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов.
А впрочем,
какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты,
а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Я сообщил ей, что у Наташи с Алешей действительно
как будто идет на разрыв и что это серьезнее, чем прежние их несогласия; что Наташа прислала мне вчера записку, в которой умоляла меня прийти к ней сегодня вечером, в девять часов,
а потому я даже и не предполагал сегодня заходить к ним; завел
же меня сам Николай Сергеич.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так
же,
как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому,
а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (
а я все узнала), и радовался
как ребенок, воображая,
как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую, когда узнал от меня
же, что мне давно уже известно о покупке серег.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то
же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа,
а волосы твои стали
как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них было сделано?
— И пойду!
А! И вы здесь! — сказал он, увидев меня, —
как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и я; видите;
как же мне теперь…
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, — вот чем хвалится!
А выходит, что все тотчас
же нам рассказал. Я еще помню,
как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
Потом о тебе стала расспрашивать, говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя
как сестру и чтоб и ты ее любила
как сестру,
а когда узнала, что я уже пятый день тебя не видал, тотчас
же стала гнать меня к тебе…
Идти на такое объяснение и в то
же время не оскорбить, не обидеть — на это иногда не способны даже самые ловкие мудрецы,
а способны именно сердца свежие, чистые и хорошо направленные,
как у него.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому
же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит,
как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег,
а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Право!
А не компрометирую я тебя моим… не тем видом?Ну, да нечего об этом расспрашивать; не суть важное; я, брат Ваня, всегда помню,
какой ты был славный мальчуга.
А помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал,
а меня не выдал,
а я, вместо благодарности, над тобой
же неделю трунил. Безгрешная ты душа! Здравствуй, душа моя, здравствуй! (Мы поцеловались.)
—
А, так у него была и внучка! Ну, братец, чудак
же она!
Как глядит,
как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо не похожа. Да
как она здесь очутилась?
А, понимаю, верно, к деду пришла, не зная, что он умер.
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью,
а как женится — тотчас
же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то
же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня!
Положим, что ты обо всем этом слышал, все изучил, ты ужасно учен; но самих-то их ты не видал, у них не был,
а потому
как же ты можешь судить о них верно!
—
А! Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так
же,
как и я,
а мы с ним не сговаривались, даже не видались! И ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру,
а он любит вас и верит в вас,
как в божество. Вы не считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон,
как он говорит, у него остались на сердце…
— Вовсе не ослышалась,
а так было. Я никогда не лгу.
А почему ж гостя не встретить? Живем-живем, никто-то к нам не ходит,
а все-то у нас есть. Пусть
же хорошие люди видят, что и мы умеем,
как люди, жить.
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет;
а это для меня главное руководство. Вы можете мне много помочь; дело
же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить,
как бы ни кончились все прочие дела; вы понимаете? Но
как, в
каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня
же обидит за мое
же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
— Да что
же стыдно-то?
Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она думает,
а если б она любила меня настоящим образом, так,
как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть, для меня все равно что и не отпускает.
Он именно сказал точь-в-точь так
же,
как я теперь передал: что она до того уж слишком меня любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что и мне и ей тяжело,
а впоследствии и еще тяжелее мне будет.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю,
как же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить,
а меня все больше и больше любит. Ведь так?
— Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его теперь играю. Там все эти чувства… точно так
же,
как я теперь чувствую. Так мне кажется. Но это в другой раз;
а теперь надо говорить.
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую;
а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и… умные. Учатся. Это все
же лучше, чем
как другие живут. Ведь так?
— Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязываться на дружбу неприлично. Ведь не все
же мы грубы и наглы с вами,
как вы о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной не из расположения ко мне,
а оттого, что я обещался с вами поговорить. Не правда ли?
Об этом я еще где-то разговор слышал, но ведь Алеша отбил у вас невесту, я ведь это знаю,
а вы,
как какой-нибудь Шиллер, за них
же распинаетесь, им
же прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках…
— Вот что, молодой мой друг, — начал он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать нельзя,
а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну,
а вы уж должны быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить,
как хочу и
как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так
как же, молодой мой друг, будете вы терпеливы?
Заключу
же так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности,
а я, может быть, только тем и виноват теперь, что откровеннеедругих и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя,
как сказал я прежде…
— Да, доктор. Она действительно странная, но я все приписываю болезненному раздражению. Вчера она была очень послушна; сегодня
же, когда я ей подносил лекарство, она пихнула ложку
как будто нечаянно, и все пролилось. Когда
же я хотел развести новый порошок, она вырвала у меня всю коробку и ударила ее об пол,
а потом залилась слезами… Только, кажется, не оттого, что ее заставляли принимать порошки, — прибавил я, подумав.
И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила,
а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она
как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако
же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.
Ну, прощайте
же, Иван Петрович; ей все-таки легче,
как я заметила,
а мне надо домой, так и Филипп Филиппыч приказал.
— Почему
же, дитя мое? У тебя нет никого. Иван не может держать тебя вечно при себе,
а у меня ты будешь
как в родном доме.
Знаешь, Ваня, я тебе признаюсь в одном: помнишь, у нас была ссора, три месяца назад, когда он был у той,
как ее, у этой Минны… я узнала, выследила, и веришь ли: мне ужасно было больно,
а в то
же время
как будто и приятно… не знаю, почему… одна уж мысль, что он тоже,
как большойкакой-нибудь, вместе с другими большимипо красавицам разъезжает, тоже к Минне поехал!
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить
же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга,
как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим…
А мне было тяжелее вашего, поверьте!
— Вот уж это и нехорошо, моя милая, что вы так горячитесь, — произнес он несколько дрожащим голосом от нетерпеливого наслаждения видеть поскорее эффект своей обиды, — вот уж это и нехорошо. Вам предлагают покровительство,
а вы поднимаете носик…
А того и не знаете, что должны быть мне благодарны; уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом,
как отец развращаемого вами молодого человека, которого вы обирали, да ведь не сделал
же этого… хе, хе, хе, хе!
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней,
а в то
же время и не подозревая, с
какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
— Матушка мне то
же говорила, — резко подхватила Нелли, — и,
как мы шли домой, все говорила: это твой дедушка, Нелли,
а я виновата перед ним, вот он и проклял меня, за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие дни все это
же говорила.
А говорила,
как будто себя не помнила…
—
А потом
как же вы на другую-то квартиру перебрались? — спросила Анна Андреевна, продолжавшая тихо плакать.
— Мамаша в ту
же ночь заболела,
а капитанша отыскала квартиру у Бубновой,
а на третий день мы и переехали, и капитанша с нами; и
как переехали, мамаша совсем слегла и три недели лежала больная,
а я ходила за ней. Деньги у нас совсем все вышли, и нам помогла капитанша и Иван Александрыч.
А когда мамаша уехала от дедушки, то дедушка и оставил Азорку у себя и все с ним ходил, так что на улице,
как только мамаша увидала Азорку, тотчас
же и догадалась, что тут
же и дедушка…
А как сказала она это теперь про меня, то мамаша заплакала, испугалась,
а Бубнова начала ее бранить, потому что была пьяна, и сказала, что я и без того нищая и с капитаншей хожу, и в тот
же вечер выгнала капитаншу из дому.