Неточные совпадения
—
Ну,
да ведь она, братец, grande dame, [Светская дама (франц.).] генеральша! добрейшая старушка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному… не чета мне, вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно, конечно, я виноват. Я, братец, еще не знаю, чем я именно провинился, но, уж конечно, я виноват…
—
Ну да, и моя там есть доля, — отвечал Фома, как бы нехотя, как будто сам на себя досадуя, что удостоил такого человека таким разговором.
—
Да нет же, Фома, бог с тобой!
Ну когда я это хотел сказать?
— Загулял, сударь, — прибавил один из работников, человек пожилой, высокий и сухощавый, с педантски строгим выражением лица и с поползновением на старшинство между своими, — загулял, сударь, от хозяина третий день как ушел,
да у нас и хоронится, навязался к нам! Вот стамеску просит.
Ну, на что тебе теперь стамеска, пустая ты голова? Последний струмент закладывать хочет!
— Это что, ученый-то человек? Батюшка мой,
да там вас ждут не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. — Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот эдаким от полу помню…
Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас…
Ахи
да охи,
да клокчет как курица — надоела мне совсем —
ну ее!
— А кто вас тянул к дядюшке? Сидели бы там, где-нибудь у себя, коли было где сесть! Нет, батюшка, тут, я вам скажу, ученостью мало возьмете,
да и никакой дядюшка вам не поможет; попадете в аркан!
Да я у них похудел в одни сутки.
Ну, верите ли, что я у них похудел? Нет, вы, я вижу, не верите. Что ж, пожалуй, бог с вами, не верьте.
Надену мундир, затянусь, неравно чихну — все пуговицы и отлетят,
да еще, пожалуй, при высшем начальстве,
да, оборони бог, за пашквиль сочтут — что тогда?»
Ну, скажите, батюшка,
ну что я тут смешного сказал?
Ну,
да наконец, и торговля, промышленность — эти, так сказать, струи… то есть я хочу сказать, что как ни верти, а полезно…
— Ах,
да! я и забыл!
да вот видишь… что с ними делать? Выдумали, — и желал бы я знать, кто первый у них это выдумал, — выдумали, что я отдаю их, всю Капитоновку, — ты помнишь Капитоновку? еще мы туда с покойной Катей все по вечерам гулять ездили, — всю Капитоновку, целых шестьдесят восемь душ, Фоме Фомичу! «
Ну, не хотим идти от тебя,
да и только!»
—
Ну,
ну, это вздор! Богу
да царю кланяйтесь, а не мне…
Ну, ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку…
ну и там все… Знаешь, — сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, — любит мужичок доброе слово,
да и подарочек не повредит. Подарю-ка я им что-нибудь, — а? как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
Ну, знаешь, иногда такие фантазии, скажет эдак как-то; на меня теперь сердится,
да я сам виноват… знаю, что виноват!
Ну,
да бог с ним! сам увидишь.
Ну,
да все же меня можно простить когда-нибудь!
— Тюфяк, что ли?
да уж ты договаривай! — перебил он меня совсем неожиданно. — Что ж, брат, делать! Я уж и сам это знаю.
Ну, так ты придешь? Как можно скорее приходи, пожалуйста!
— Здравствуй, здравствуй, братец, — отвечал страдавший за меня дядя, — ведь мы уж здоровались.
Да не конфузься, пожалуйста, — прибавил он шепотом, — это, брат, со всеми случается,
да еще как! Бывало, хоть провалиться в ту ж пору!..
Ну, а теперь, маменька, позвольте вам рекомендовать: вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но вы его верно полюбите. Племянник мой, Сергей Александрович, — добавил он, обращаясь ко всем вообще.
Ну, сконфузился,
да и концы в воду!
—
Ну,
да, это правда, правда! Бог знает что может случиться, — простодушно поддакнул дядя.
—
Ну,
да… телята… это, впрочем, в сторону.
Ну, послушайте, я давно хотел вас спросить: зачем вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь? Это очень смешно.
Сидел за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал
да как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «
Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!»
Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю; так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
«
Да послужит это, говорит, вам уроком, чтоб вы не восхищались вперед генералами, когда и другие люди, может, еще почище ваших всех генералов!»
Ну, тут уж и я не вытерпел, каюсь! открыто каюсь!
Ну, положим, Бахчеев не сочинил астрономии;
да ведь и я не сочинил астрономии,
да ведь и ты не сочинил астрономии…
—
Ну,
да вот ты же знаешь, Фома, коли спрашиваешь, — отвечал в простоте души сконфуженный дядя.
—
Ну,
да… это вы хорошо изобразили, — промямлил Обноскин.
—
Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю, знать, что у него есть поместья? Есть — так поздравляю вас с этим! Но как мило, как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит! Это какой-то Нарзан остроумия!
Да, вот как надо писать! Мне кажется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах…
Ну-с, вот я, как дурак, и бряк Корноухову: «Скажи, брат, не знаешь ли, что это за чучело выехала?» — «Которая это?» — «
Да эта».
— Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. — Эй ты, ворона, пошел сюда!
Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! — Это, вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а французским диалектом. —
Ну, француз, мусью шематон, — терпеть не может, когда говорят ему: мусью шематон, — знаешь урок?
—
Ну,
да пожалуй, Фома, я готов… я даже горжусь… Только как же это, Фома, ни с того ни с сего: «здравствуйте, ваше превосходительство»? Ведь это нельзя…
— Как будто по маслу? Гм… Я, впрочем, не про масло вам говорил…
Ну,
да все равно! Вот что значит, полковник, исполненный долг! Побеждайте же себя. Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!
—
Ну да, неужели же плакать? Если хотите, я вам расскажу биографию Видоплясова, и уверен, что вы посмеетесь.
Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна?
да и она с ним будет несчастна, потому что, как хотите, а ведь ее нужно же будет тогда ограничить, чтоб она не бросала розанами в молодых людей.
— Сейчас после чаю;
да и черт с ними! а завтра, увидите, опять явятся.
Ну, так как же, согласны?
—
Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек, когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж и времени другого найти для своих жалоб?
Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня, братец. Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком! Мочи моей нет с ними, Сергей!
Ну, эдак, знаешь, у него и благородный романтизм в голове появился и чувство независимости, — мне все это Фома объяснял,
да я уж, правда, и позабыл; только я, признаюсь, хотел и без Фомы его на волю отпустить.
—
Ну,
да уж как можно без Фомы Фомича! — вскричал я невольно.
—
Ну,
да уж ты молчи, Григорий! Фома тоже одобрил… то есть не то чтоб одобрил, а, видишь, какое соображение: что если, на случай, придется стихи печатать, так как Фома прожектирует, то такая фамилия, пожалуй, и повредит, — не правда ли?
—
Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Только уж тут они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять приходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть наготове новая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!
—
Ну, вот уж и вашего! Эх, брат Сергей, не суди его строго: мизантропический человек — и больше ничего, болезненный! С него нельзя строго спрашивать. Но зато благородный, то есть просто благороднейший из людей!
Да ведь ты сам давеча был свидетелем, просто сиял. А что фокусы-то эти иногда отмачивает, так на это нечего смотреть.
Ну, с кем этого не случается?
Ну,
да слава богу! теперь все это уладилось.
Ну, положим, я рекомендую ее в гувернантки, найду такую честную и благородную фамилью…
да ведь черта с два! где их возьмешь, благородных-то, настоящих-то благородных людей?
—
Ну,
да уж как не понять!
— Не в полном своем здоровье!
ну вот подите вы с ним! — подхватил толстяк, весь побагровев от злости. — Ведь поклялся же бесить человека! Со вчерашнего дня клятву такую дал! Дура она, отец мой, повторяю тебе, капитальная дура, а не то, что не в полном своем здоровье; сызмалетства на купидоне помешана! Вот и довел ее теперь купидон до последней точки. А про того, с бороденкой-то, и поминать нечего! Небось задувает теперь по всем по трем с денежками, динь-динь-динь,
да посмеивается.
—
Да ведь я человек али нет? Ведь зло берет; вчуже берет. Ведь я, может, ее же любя, говорю… Эх, прокисай все на свете!
Ну зачем я приехал сюда?
ну зачем я сворачивал? мне-то какое дело? мне-то какое дело?
— Именно, Фома, извини! Я забыл… хоть и уверен в твоей дружбе, Фома!
Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган!
Ну, начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из Ломоносова что-нибудь?
—
Ну, вот! Не то же ли я говорил? — вскричал дядя, чрезвычайно обрадовавшись. — Один только человек во всей армии благоразумный нашелся,
да и тот какой-то каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли?
—
Ну да, «Отечественные записки», и превосходное название, Сергей, — не правда ли? так сказать, все отечество сидит
да записывает…
— Но, однако ж, довольно! Всего не передашь,
да и не время! Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке.
Ну, прощайте, прощайте все. Бог с вами, и
да благословит вас Господь! Благословляю и тебя, дитя мое, — продолжал он, обращаясь к Илюше, — и
да сохранит тебя Бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех… Помните Фому…
Ну, пойдем, Гаврила! Подсади меня, старичок.