Неточные совпадения
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и
хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам
скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Прасковья-то Павловна в полицу на тебя
хочет жалиться, —
сказала она.
Та отскочила в испуге,
хотела было что-то
сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
— Луиза Ивановна, вы бы сели, —
сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама сесть,
хотя стул был рядом.
— Ich danke, [Благодарю (нем.).] —
сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами,
хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь…
хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру,
сказала мне… и
сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не
захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
— Не надо, —
сказал он, — я пришел… вот что: у меня уроков никаких… я
хотел было… впрочем, мне совсем не надо уроков…
Раскольников пошевелился и
хотел было что-то
сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал...
— Пусти! —
сказал Раскольников и
хотел пройти мимо. Это уже вывело Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что
хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец?
Скажу я им иль не
скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Квартиру
хочу нанять, —
сказал он, — осматриваю.
Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской… протанцевал со мной мазурку и на другой же день
хотел приехать с предложением; но я сама отблагодарила в лестных выражениях и
сказала, что сердце мое принадлежит давно другому.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей
сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он
хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень
хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам
сказать, то есть лучше
сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так
сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Я только что проснулся и
хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера
сказать ей… Настасье… замыть эту кровь. Только что теперь успел одеться.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я
хотел только
сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться
хотел, — вдруг
сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
— Нет, нет… вздор… ничего!.. Немного голова закружилась. Совсем не обморок… Дались вам эти обмороки!.. Гм! да… что бишь я
хотел? Да: каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он… ценит, что ли, как ты
сказала? Ты, кажется,
сказала, что сегодня? Или я ослышался?
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не помешаете… Я бы
хотел вам еще два слова
сказать… Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого… Как его!.. Порфирия Петровича?
— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и
скажи свое мнение. Я
хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!..
Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам
сказать,
хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не
сказал.
Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— А почему ж бы и нет? — улыбнувшись,
сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал,
хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…
— Но что же, что же он
хочет предложить Дунечке? — спросила перепуганная Пульхерия Александровна. —
Сказал он тебе?
— Сперва
сказал, что не передам тебе ничего. Тогда он объявил, что будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к тебе была блажью и что он теперь ничего к тебе не чувствует… Он не
хочет, чтобы ты вышла за Лужина… Вообще же говорил сбивчиво.
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него,
хотела было что-то
сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо.
Ну кто же,
скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас
хотел… хе! хе!
Хотя оно, впрочем, — кстати
скажу, — все эти психологические средства к защите, отговорки да увертки крайне несостоятельны, да и о двух концах: «Болезнь, дескать, бред, грезы, мерещилось, не помню», все это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду все такие именно грезы мерещутся, а не прочие?
— Одним словом, — настойчиво и громко
сказал он, вставая и немного оттолкнув при этом Порфирия, — одним словом, я
хочу знать: признаете ли вы меня окончательно свободным от подозрений или нет? Говорите, Порфирий Петрович, говорите положительно и окончательно, и скорее, сейчас!
— Не
хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь
скажешь, коли намерен арестовать?
Разумеется, если б она мне сама
сказала: «Я
хочу тебя иметь», то я бы почел себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству… я жду и надеюсь — и только!
— Видя таковое ее положение, с несчастными малолетными, желал бы, — как я и
сказал уже, — чем-нибудь, по мере сил, быть полезным, то есть, что называется, по мере сил-с, не более. Можно бы, например, устроить в ее пользу подписку или, так
сказать, лотерею… или что-нибудь в этом роде, — как это и всегда в подобных случаях устраивается близкими или
хотя бы и посторонними, но вообще желающими помочь людьми. Вот об этом-то я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.
— К тому-с, что в вашем гражданском браке я не
хочу рогов носить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, — чтобы что-нибудь ответить,
сказал Лужин. Он был чем-то особенно занят и задумчив.
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше
сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств,
хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Весьма и весьма готов сожалеть, если, так
сказать, нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же, мадемуазель, вы не
хотели сознаться?
В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что не только нельзя не
сказать, но даже и отдалить эту минуту,
хотя на время, невозможно.
— Все вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды на две), — помнишь ты, что я вчера
хотел тебе
сказать?
— Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не
хочу идти, —
сказал он.
Соня опять
хотела было что-то
сказать, но промолчала.
— А что и в самом деле! —
сказал он, как бы надумавшись, — ведь это ж так и было! Вот что: я
хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?
— Непременно помешалась! — говорил он Раскольникову, выходя с ним на улицу, — я только не
хотел пугать Софью Семеновну и
сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.
— А я именно
хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты это очень хорошо давеча рассудил, чтобы тайны и секреты эти не узнавать. Оставь до времени, не беспокойся. Все в свое время узнаешь, именно тогда, когда надо будет. Вчера мне один человек
сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я
хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.
Хочу вам все дотла изложить, как все было, всю эту историю всего этого тогдашнего, так
сказать, омрачения.
Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила,
хотя он даже старался прогонять ее от себя, так она была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно
сказать, что да.А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, он
захочет употребить ее как оружие против Дуни?
—
Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и
хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.
— Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, —
сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, —
хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если
захотите вредить, да я-то не
хочу ломать себя больше.
Второе, если
хотите мне что-нибудь объявить, — потому что мне все это время казалось, что вы как будто
хотите мне что-то
сказать, — то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет уже поздно.
— Как
хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома.
Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.
— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не было, я таки смотрел: это отважно,
хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается до вашего брата, то что я вам
скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?
Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было
хотел что-то
сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.